В одном они, как ни крути, оказались правы. В том, что я — повторяю — обязательно приду сюда еще раз. Досмотреть фильм до конца.

Я имею в виду: я был действительно заинтригован. Я знал, что с ближайшего гонорара возьму сто баксов и посещу этот зеленый гадюшник еще раз. Повторюсь: я очень хотел досмотреть этот фильм до конца.

Когда я вышел на улицу, все тело покрылось гадким потом. А ноги отказывались передвигаться… Я вытащил из рюкзака фотоаппарат. Хотел сделать несколько общих снимков этого сраного кинотеатра, но это были бы совсем беспонтовые снимки, поэтому я передумал и сделал всего один кадр. Зеленый.

Я просто поднес фотик совсем близко к куполу, размыл резкость и сделал крупный план этого цвета. Если есть «Черный квадрат», почему бы не быть зеленому прямоугольнику.

Нельзя сказать, что они использовали такую уж эффективную методу. Если количество зрителей на каждом просмотре не превышает одного, а сеанс длится двадцать минут — им придется очень долго рвать свои корпоративные жопы, чтобы обеспечить аттракциону массовость… Я плюхнулся на газон, даже не посмотрев, есть ли там собачье дерьмо. Вспомнил о пиве в кармане. До истечения заветного «Кодак»-часа оставалось еще двадцать пять минут, которые я и убил самым стандартным образом — с пивом и на газоне.

Я фотографировал, сколько себя помню. Всегда, всю дорогу. С детства — не совсем молочно-сосочного, конечно, но все же достаточно глубокого и забытого. Как только умственные ресурсы моего головного мозга стали позволять мне правильно определять и выставлять выдержку с диафрагмой, я взял в руки фотоаппарат. Благо, с лишними камерами в моей семье проблем никогда не было: в волшебном шкафу отца (от которого мне скорее всего вся эта фотографическая шиза и перешла по наследству) таилось сразу несколько полуубитых корпусов допотопных «Зенитов», «Киевов» и «ФЭДов».

Имена собственные из того времени: в основном гэдээровские и чехословацкие. Сегодня такие же малореальные, как и сами эти страны. Гэдээровские: слово ENTWICKLUNGSATZ (надпись на комплекте цветных реактивов), CARL ZEISS JENA, химические заводы ORWO, негативные пленки ORWOCOLOR (NC-19, NC-21) и слайдные ORWOCHROM (UT-18, UT-20 и UT-21). Чехословацкие: фотографическая бумага FOMACOLOR и (реже) одноименные проявители. Товарами Шосткинского производственного объединения «Свема» и завода «Тасма» я не пользовался из принципа — уже тогда я понимал, какой это фотографический моветон.

«Зенит-Е» семьдесят какого-то года стал моим первым и последним фотоаппаратом. Не знаю, почему так получилось. Ничего из вещей того времени до меня сегодняшнего не дошло, а он не изменился ни на йоту. Ни на царапину, ни на пятнышко чехольной потертости.

Думаю, в этом есть какая-то метафизика, но я не люблю лезть в дебри. А вообще я редко задумываюсь о том, что он — единственная реально существующая, материальная ниточка, которая связывает меня с прошлым. Когда задумываюсь — становится грустно и даже сентиментально. А сентиментализм я не люблю. Не так, как Родину и патриотов, но все же.

В любом случае — я хочу сказать: этот фотик — из тех вещей, которые изначально призваны грузить и депрессовать человека. Потому что они не меняются, и рядом с ними ты как нигде в другом месте понимаешь, насколько (не в лучшую сторону — оно никогда не бывает в лучшую) изменился ты сам.

Конечно, я перевел в мусор несчетное количество гэдээровских пленок производства ORWO, прежде чем получилось хотя бы что-то более-менее сносное. Спасибо родителям: они безропотно несли все материальные тяготы и лишения, связанные с покупкой тонн новых пленок, фотобумаги и реактивов. Видимо, они прочитали в журнале «Семья и школа», что увлечения ребенка надо всячески поощрять. А может, все обстояло еще лучше. Может, они просто все делали правильно тогда, в эру, когда умственные ресурсы моего головного мозга стали позволять мне правильно определять и выставлять выдержку с диафрагмой.

Все когда-то в прошлом все делают правильно. Я тоже делал. (Например: правильно выставлял выдержку с диафрагмой.)

Мне больше нравились слайды. Потому что с ними было меньше мороки. Потому что к ним не было необходимости подбирать фильтры. Потому что они не выцветали с годами, как фотографии, отпечатанные даже на лучшей по тем временам чешской бумаге FOMA.

Но и на фотографии я никогда не забивал окончательно и бесповоротно. Все эти посиделки в темных толчках, тусклые фонари над ванночками с реактивами — вся эта докодаковская эпоха, в ней что-то было. Не зря голливудские киношники до сих пор вовсю эксплуатируют этот образ: залитая красным светом ванная комната, сушащиеся на прищепках фотографии любимой женщины (улики с места преступления как вариант) и чрезвычайно одухотворенный таблоид героя, даже в бордовом полумраке светящийся потусторонним оргазмическим огоньком.

Я фотографировал все. Своих родителей. Своих друзей после школы. Свою учительницу (скрытой камерой: потом можно было приклеить ее лицо на какую-нибудь порнуху и переснять еще раз, чтобы затем размножить и пустить по классу во время урока). Старинные машины эпохи военных трофеев, которые тогда еще довольно часто можно было встретить на эсэсэсэровских улицах. Сами эсэсэсэровские улицы, произрастающие на них растения и разгуливающих по ним людей и животных. Шкафы ломились от слайдов, и родители, зная, что я все равно не в состоянии запомнить все новые пополнения, тайком выбрасывали самые однообразные и неудачные.

Один из первых осознанно художественных снимков: ноябрь, чайная роза на мерзлом воздухе. Мерзлый воздух просматривается и читается, хотя размытый второй план полон красок. Тогда долго стояло тепло — дольше, чем необходимо, дольше, чем люди привыкли, — и фоновая заливка еще не успела превратиться в стандартную серость.

Я долго наводил резкость, чтобы не ошибиться (чувствительность пленки — всего 18 DIN, выдержка — 1/30 секунды, диафрагма — всего 3,5, а делать каждый кадр (про запас) помногу раз тогда не было принято среди непрофи — в силу относительной дороговизны гэдээровских пленок). Я имею в виду: я прицеливался, как охотник. В первый раз снимал композиционный, заведомо художественный кадр. В первый раз представлял, что изображение на снимке будет отличаться от реальности.

Помню, как мощным пылесосом сосало под ложечкой, когда я вынимал ту пленку из бачка с фиксажем. До этого (в процессе засветки) я уже успел убедиться в том, что с резкостью и выдержкой все нормально, но оставались — цвета. Они волновали меня больше всего. Цвета на слайдной пленке окончательно определялись только в процессе фиксирования (последняя, пятая ванночка, если пренебречь допроявляющим раствором) — даже после предыдущего отбеливателя на пленке оставался молочно-ту-манный налет, синий с одной стороны и оранжевый с другой.

У меня получился идеальный снимок. По контрасту, по цветовому решению. По всему. Композиция ограничивалась банальной розой, снятой крупным планом одиннадцатилетним фотографом без особых данных — но она была идеальной, эта роза. Просто была, и все.

Не факт, что она показалась бы идеальной вам. Или членам жюри какого-нибудь фотоконкурса. Скорее всего это был бы (с вашей или фотографическо-конкурсной точки зрения) вполне обыденный, примитивный кадр. Только мне на это плевать, мне до этого мало дела. Я сделал свой личный, собственный идеальный кадр.

Потому что каждая точка, каждое мало-мальское цветовое пятнышко на этом слайде подчинялось только мне. Мне единственному, никому больше. Каждый микрон цвета, каждое размытое пятнышко заднего плана вписывалось только в мой субъективно-божественный замысел. Ни в чей кроме.

Я к тому, что: любой из нас когда-то создавал что-нибудь идеальное. В большей или меньшей степени. Может быть, мы просто не всегда способны отдавать себе в этом отчет.

Потом я участвовал в художественных выставках (немного денег и — реже — поездки, которые, впрочем, всегда накрывались медным тазом, как только их организаторы узнавали о моем беспаспортном возрасте). Еще дальше: первые работы в стиле ню. Еще дальше: движение, которое не оставляло времени на «Зенит», которое фиксировалось бегло и при помощи мыльниц. «Зенит» долго пролежал на антресолях среди забытого барахла.