– Мам, зеркало-то вроде бы старинное, наверняка его делали старым, вредным способом, а?

– Да. Только для тех, кто в него смотрится, оно опасности не представляет. Ну, подумай сам. Если ты меня, конечно, внимательно слушал.

– Мам, я очень внимательно слушал. Но мало что понял.

– Балбес. Пары ртути вредны были для рабочих, – то есть для тех, кто смачивал металл ртутью, чтобы образовалась амальгама. Но не для тех, кто смотрелся в зеркало, поскольку процесс образования амальгамы к тому моменту уже был закончен. Ферштейн?

– А как же мы? Мы же просто смотрелись в зеркало?

– Для хронического отравления ртутью мы с тобой слишком мало в него смотрелись. А острое отравление возникает, если ты дышишь парами ртути очень высокой концентрации.

– Тогда как же... – Антон так ничего и не понял и махнул рукой. Для истерзанного болезнью мозга это было уже слишком. – Ма...

Он долго не решался заговорить на эту тему, мялся и терзался. Но потом все же решился:

– А женщину в зеркале ты видела?

– А что, и ты ее видел? – мать подалась к нему.

– Видел. И мне страшно.

– Что такое, Антошечка? – мама взяла его за руку.

– Больше-то ведь никто эту тетку в зеркале не видел. Мне страшно стало – а вдруг я псих? Вдруг это у меня скрытое заболевание проявилось?

Мама ласково погладила его по руке.

– Но ты же не один видел это явление в зеркале. Я тоже видела.

Антон вцепился в ее руку.

– Вот именно. Я когда про это услышал, испугался еще больше.

Мама удивленно приподняла брови, а Антон продолжал:

– Да, я подумал сразу: это наследственное заболевание, передается по материнской линии.

Мама рассмеялась, но смех у нее вышел напряженным.

– Ну, раз мы с тобой оба с тараканами, не так скучно будет в психушке.

Она поднялась со стула.

– Ладно, не забивай себе голову всякой ерундой. Никакой ты не псих, и я тоже вроде бы. Я тебе подкину другую информацию к размышлению.

Мать вышла из кухни и скрылась за дверью кабинета. Через минуту донесся ее недовольный голос:

– Елки-палки, куда же я эту папку засунула?

Еще минут пять она чем-то шуршала и постукивала, но Антон был уверен, что ничего в ее бумагах не пропадает. И наконец она вышла из кабинета с пыльной серой папкой, которая сбоку завязывалась на смешные тесемочки.

– Что это? – Антон завороженно уставился на папку.

– Материал по факту смерти Паммеля. Этим бумажкам двадцать пять лет, между прочим. Только шел бы ты в постель, ей-Богу. Смотреть на тебя страшно...

Антон и вправду чувствовал себя неважно, но, чтобы успокоить мать, скорчил смешную рожу и подмигнул ей.

– Твои штучки меня не обманут, – не купилась она, и Антон слез со стула и, поплотнее запахнув халат, потащился к себе.

– А мне можно взять это с собой? – проходя мимо матери, он ухватился за краешек папки, и мать выпустила ее из рук.

Уйдя в свою комнату, Антон упал на диван и лежал так некоторое время, преодолевая тошноту. Зря поел...На кухне было тихо.

– Ма... – позвал он, положив руку на шершавую картонку, – а ты что, материал из прокуратуры утащила?

В дверях показалось улыбающееся лицо матери.

– Это копии, бдительный ты мой. Я же сказала, со всех бумаг сняла копии. Чувствовала, что ли, что они еще пригодятся. Ну, ты как? Лекарство дать или не надо?

– Не надо, – решил Антон.

Мать тихо притворила за собой дверь. Антон полежал еще, поглаживая корочку папки, потом поудобнее устроился в подушках, открыл папку и стал читать.

Антон осторожно перевернул листок бумаги с копией прошения и пролистал материал к началу, туда, где была подколота копия приговора, вынесенного Паммелю 9 июля 1941 года: одна страничка машинописного текста, «... после объявления войны критиковал Советскую власть...признать виновным в предъявленном обвинении и приговорить... к лишению свободы сроком на десять лет»...

– Ма! – позвал он, ерзая в подушках.

Мать тут же открыла дверь.

– Ма, – спросил он, шелестя подшитыми в серую папку бумагами, – разве так бывает? Осудили его на десять лет. Ты подумай только, десять лет дали за то, что он Советскую власть критиковал! Это что, преступление?

Мать вытерла руки кухонным полотенцем, которое принесла с собой, и присела на край кровати.

– Тогда считалось преступлением, – подтвердила она.

– Не клеветал на Советскую власть, а просто критиковал. Ни за что получил срок десять лет, и после этого еще просит разрешения помочь любимой Родине?!

– Представь себе.

– Это извращение какое-то! Родина его в кутузку на десять лет, а он – ей на благо!..

– Это – идеология, мой дорогой, – мать вздохнула. – От того, что он десять лет просидел в лагерях, он не стал меньше любить Родину.

– Не могу я этого понять.

– Прими как данность. Вот я тебя люблю, что бы ты ни сделал.

– Так я ничего плохого не делаю, – возразил Антон.

– Ну конечно, – мать ласково потрепала его по волосам. – А вот когда я следователем работала, допрашивала женщину, которой муж утюгом череп проломил. Так она показания давать отказывалась, говорила – люблю его и прощаю, он хороший.

– А тогда что, не было свидетельского иммунитета?

– Ох, Антошечка! Тогда много чего не было.

Антон всегда удивлялся, когда мать рассказывала ему, что во времена ее молодости не было в свободной продаже туалетной бумаги и мыла хорошего не было, и колбаса копченая не продавалась. Но что бумага! На четвертом курсе он ужасно удивился, узнав, что на следствие адвоката не допускали. Услышав это на лекции по уголовному процессу, побежал на кафедру к матери уточнять, не ослышался ли он. «Не ослышался, – сказала мать. – Все допросы следователь проводил один на один, адвокат приходил только для ознакомления с делом, когда следствие уже закончено». Антон тогда поежился, представив, каково было обвиняемому один на один со следователем, без защитника.

– Ладно, читай дальше.

Мать поднялась и вышла, оставив Антона в кровати, обложенного бумагами.

Копия справки об освобождении Паммеля; копия протокола осмотра места происшествия и трупа мужчины, сидящего перед зеркалом; копия акта вскрытия трупа Паммеля Э. М., 92 лет: «...труп мужчины правильного телосложения, пониженного питания; кожные покровы чистые, без повреждений, неестественно бледные; ткани дёсен разрыхлены, кровоточивы...». Внутреннее исследование; так, пропускаем эти малоаппетитные подробности про содержимое желудка и цвет ткани легких на разрезе... Вообще-то с ума можно сойти: человек пережил революцию, гражданскую войну, репрессии, десять лет лагерей, и дожил чуть ли не до ста лет. Двужильные они, что ли, были, наши деды? Антон, между прочим, много раз слышал про тех, кто отсидел в сталинских лагерях даже не по десять – по двадцать, по двадцать пять лет, и практически все они дожили до наших дней, и не особо жаловались на здоровье. Может, во время сильных потрясений у людей открывается второе дыхание? И организм начинает вырабатывать какие-нибудь защитные антитела...