Преданный партиец не счел нужным подписаться, и пасквиль свой напечатал на машинке с прыгающим шрифтом, буквы шатались как пьяные, наклоняясь то вправо, то влево. Поперек этого подметного письма были сделаны две надписи фиолетовыми чернилами.
Одна энергично разлеталась поверх машинописных строчек, от края до края, и гласила: «Срочно проверить и принять меры. Ф. Дзержинский». Вторая теснила убористые буквы под словами «Преданный партиец»: «Фел. Эдмунд.! Не подтвердилось. Тойво Саволайнен – истинный революционер, в 1916 году по заданию М. Калинина распространял революционную литературу, совершил вооруженный захват типографии “Колокол”. М. Урусовский, принятый на работу в ВЧК в июле 1918 г., из сочувствующих, в 1916 году оказывал помощь партячейке типографских рабочих, представлял арестованных в суде, заслужил благодарность М. Калинина. Полагаю списать в архив. В. Поляков».
Водя пальцами по шероховатой бумаге, Антон боялся дышать. А что, если этот В. Поляков, спасший Антонова прадеда от расстрела – в этом Антон был уверен, – отец позавчерашнего понятого, Полякова Герарда Васильевича? Если так, то сколько же Герарду этому лет? Лет семьдесят, не меньше; дедок был маленький, худенький, абсолютно седой, с морщинистой обветренной кожей.
Боже, как все перепуталось; и почему все эти люди сплелись в смертельном клубке снова, спустя столько лет? Антону стало казаться, что и труп Паммеля был обнаружен не двадцать пять лет назад, когда его, Антона, еще и на свете не было, а совсем недавно, незадолго до смерти Годлевича. А каково же место Годлевича, спохватился Антон, и пожалел, что Таня уже легла спать. Ему обязательно нужно было с кем-то посоветоваться, прежде чем читать дальше.
Он прислушался: в материной спальне было тихо, и будить ее среди ночи он не решился. Таня явно спала, из кабинета тоже не доносилось ни звука, в квартире стояла сонная тишина, только с улицы доносился стук дождевых капель. А он и не заметил, что начался дождь...
«Криминальная хроника. Странное, наводящее ужас происшествие случилось на той неделе, шестнадцатого ноября, близ Введенского канала в Семенцах.
В общей квартире на первом этаже был обнаружен труп инвалида империалистической войны, бывшего сотрудника ВЧК (ОГПУ), Василия Полякова.
Он въехал в эту квартиру незадолго до смерти, весной 1923 года, жильцы мало знали про него, кроме того, что он был одинок, нелюдим. Ни жены, ни детей он не имел, и где жил раньше, никто не знал. Вселившись, он привез грузовик мебели, грузчики внесли ее в комнату, но обстановки его никто не видел, Поляков решительно пресекал попытки соседей заглянуть к нему, и соседских приглашений на чашку чая не принимал. Жильцы квартиры успели заметить только высокое зеркало в резной раме, которое поставлено было к окну.
Хотя Поляков и не работал по инвалидности, но каждый день он уходил куда-то и возвращался поздно. В тот роковой вечер он вернулся позднее обычного, почти в полночь, соседи слышали только, как хлопнула дверь и щелкнул засов. После этого и начались загадочные события.
В комнате рядом с той, которую занимал Поляков, все жильцы вдруг проснулись в тревоге. Часы у Полякова били полночь, и семья заметила, что от зеркала, стоящего в их комнате, исходит странное мерцание. Все они позже рассказывали, что, когда затих последний удар часов, в зеркале появилась человеческая фигура. Затаив дыхание, наблюдали они, как очертания фигуры становятся все более четкими, и наконец узнали в ней женщину в шляпе с полями.
Одновременно из комнаты Полякова донесся страшный крик, грохот, и женщина в зеркале исчезла. Встревоженное семейство бросилось к Полякову, на стук их никто не открыл, и они взломали дверь.
Мертвый Поляков лежал в кресле перед высоким зеркалом в резной раме, отодвинутым от стены, позади зеркала на полу валялась разбитая лампа. Жильцы посмотрели в зеркало – и застыли в оцепенении: оно... отражало пустое кресло!
Вызванная милиция ничего пояснить не смогла. Вскоре приехали сотрудники ОГПУ, забрали тело и увезли зеркало. Все попытки жильцов узнать, что же произошло в ту страшную ночь, успеха не имели, милиция передала дело в ОГПУ, а там на вопросы квартиросъемщиков не ответили, но у всех жильцов сняли подробные показания. Наши репортеры обязательно сообщат читателям, если удастся узнать еще что-то об этом загадочном деле».
На полях этой заметки была нацарапана карандашом дата: 17 ноября 1923 года. Антон успел подумать, что если Василий Поляков умер в 1923 году, то его сыну должно сейчас быть никак не меньше восьмидесяти. А потом свалился на свою постель и заснул мертвецки. А утром проснулся с помятой физиономией, протер глаза и понял, что ему ничего не снилось. Сполз с дивана и отправился будить Таню.
13
Завтракать им с Таней пришлось вдвоем, мать так и не вышла из спальни. Антона это обстоятельство беспокоило, ему стало казаться, что мать на него за что-то злится, а он терпеть не мог состояния холодной войны в доме. А вот Таня чувствовала себя непринужденно, сама заварила чай, сделала бутерброды, что-то рассказывала Антону, но он даже не слушал, просто кивал время от времени, изображая, что поддерживает беседу.
Сам-то он ни о чем, кроме прочитанных документов, думать не мог. И все время пытался представить себе этих людей – женатого Паммеля, сгорающего от страсти к роковой обольстительнице, пламенных революционеров, строчивших доносы, собственного прадеда – известного адвоката, ставшего сотрудником ВЧК...
Как люди жили! Это же не жизнь, а сплошной естественный отбор. Интриги, подметные письма, предательства, незаконные аресты, голод, разруха. И посреди всего этого – любовь и страсть... Надо сегодня искать понятого, присутствовавшего при осмотре трупа Годлевича, адрес в протоколе указан. Антон вдруг подскочил, как ошпаренный, вспомнив свое ожидание в отделе милиции, вялого дежурного и двух сказочных старушек в букольках. Как они сказали – «умер наш сосед по лестничной клетке...» Герард Васильевич, кажется? Че-ерт! Но адрес – в Семенцах!
– Татьяна, что такое Семенцы? – спросил он, перебив какое-то ее рассуждение о тяготах учебы в юридическом институте.
Она удивленно посмотрела на Антона.
– Это улицы такие, от Загородного до Обводного канала. Я все время путаюсь, в каком они порядке. Ну, знаешь, – Рузовская, Подольская, Верейская... Нет, Рузовская, Можайская, Подольская... Тьфу ты, никак не могу запомнить.
– Разве можно верить пустым словам большевиков? – раздался голос матери из коридора.
Таня и Антон обернулись. Нина Викентьевна стояла в проеме входа в кухню, придерживая у горла ворот халата. Вид у нее был больной и невыспавшийся.
– Порядок улиц в Семенцах можно запомнить по первым буквам этой фразы. Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая.
Таня прыснула.
– Надо же, а я не знала. А что такое Семенцы, почему они так называются? Может, вы и это знаете? Ой, с добрым утром вас!
– С добрым утром, – кивнула мать. – Семенцы – потому, что там квартировал Семеновский полк. Вообще райончик был еще тот: притоны, бордели, подпольные игорные дома... На все вкусы – и для солдат, и для господ офицеров. А что вам в Семенцах?
– Да так, – быстро сказал Антон. Почему-то ему показалось, что рассказывать все матери не надо. Потом, когда он все узнает, они поговорят.
Мать кивнула, повернулась и ушла к себе. Завтрак Таня с Антоном доедали в полном молчании. Но по дороге в прокуратуру разговорились и трещали без умолку, захлебываясь и перебивая друг друга, обсуждая дневники неизвестного молодого поэта, жертвы любви к femme fatale[2] (таких выражений Антон в разговоре, конечно, не употреблял, назвал так Анну N. про себя), и вырезки из газет, где история с зеркалом представала во всем мрачном великолепии.
– Надо срочно бежать по адресу понятого, – озабоченно говорила Таня, – может, мне удастся отпроситься.
2
Роковой женщине (франц.).