Годлевич был осужден на десять лет и в сорок восьмом году, весь седой и согбенный, без пальцев на правой руке, пришел в архив НКВД получать выписку из приговора для прописки. Екатерина Модестовна тогда работала уже не в машбюро, а в архиве. Они встретились и с трудом признали друг друга, поначалу он вообще не понял, кто она такая, потом принял ее за сестру, за Ангелину, хоть не так уж они с сестрой были похожи.

Она привела его домой, они втроем поплакали, и он остался ночевать в их крохотной комнатенке. Так они и жили некоторое время, втроем, как родственники, старательно избегая упоминаний о ребенке. Ангелина боялась спросить, а Годлевич, видимо, не хотел рассказывать обесчещенной им девушке, как жестоко они с Анной тогда поступили. Так поначалу думала Катерина, пока не стала замечать странностей в поведении Годлевича. Они показали его врачу и выяснилось, что Годлевич просто не помнит некоторых обстоятельств своей жизни. Врач объяснил им, что существует такая болезнь, ретроградная амнезия, когда больной не может без ущерба для психического состояния вспоминать о трагических моментах своей жизни, и чтобы защитить психику от перегрузки, мозг стирает память об этих событиях.

Годлевич просто не помнил про ребенка и про то, где он жил до осуждения, и про то, сколько времени продолжались его отношения с Анной и чем закончились. Сестры ему не могли помочь вспомнить об этом, потому что домой к себе он их не водил, а Анну они не видели и не слышали о ней с тех самых времен, когда одна из них лишилась ребенка. Ангелина, к слову, даже не узнала, кто у нее родился, девочка или мальчик, дитя унесли, как только оно закричало, а знакомые Аннины акушеры словно воды в рот набрали.

Конечно, будь Ангелина постарше и по-опытнее, она не позволила бы поступить с ней подобным образом; но что спрашивать с шестнадцатилетней девчонки, хлебнувшей пьяного воздуха сексуальной свободы и поплатившейся за это пустотой в сердце и одиночеством вековухи?

А потом, в сорок восьмом году, она инстинктивно избегала вопросов о ребенке. Все давно забылось, и ковырять старую рану не хотелось. Правда, они с сестрой тайком съездили по адресу, указанному в выписке из приговора, но там в подъезде сидела привратница, дом был солидный, и их даже в парадную не пустили. Ну и пожалуйста, подумали они, и больше к этому не возвращались.

А жить втроем в одной комнате становилось не совсем удобно; кончилось тем, что Годлевич с Катериной пошли в ЗАГС и расписались, но фамилию она сохранила свою. Брак этот был чисто номинальным, просто ради приличия, чтобы соседи не косились. Рано состарившийся Годлевич, ставший в зоне инвалидом – циркулярной пилой отрезало пальцы, и ранее-то не отличавшийся легким характером, а теперь и вовсе замкнувшийся, уже не был завидной партией. Но сестрам было его жалко...

О супружеских отношениях не было и речи, сестрички просто ухаживали за первым и единственным на всю жизнь мужчиной одной из них. Ухаживать пришлось недолго, в пятьдесят первом году он прилег перед ужином – и встать не смог. Впал в забытье, бредил и через несколько часов умер, сердце не выдержало.

А незадолго до этого пришел домой сам не свой, долго отмалчивался, потом сказал, что встретил на улице старого знакомого, Эдуарда, и узнал от него много интересного. Что именно, он сестрам так и не сказал, но явно был поражен услышанным. А потом, в бреду, все время твердил про какое-то зеркало.

Невеселая у них вышла беседа, подумал Антон, когда они с Таней вышли на улицу. Летел тополиный пух, накрывая лужи, оставшиеся после ночного дождя, и Антону показалось, будто они провалились во времени. Вокруг было безлюдно, старые дома, построенные еще в девятнадцатом веке, равнодушно смотрели на них мутными окнами, а продукты современного элитного градостроительства, появившиеся на месте пустырей, вида не портили, поскольку похожи были на своих дореволюционных собратьев, как две капли воды. И только яркие, блестящие, как леденцы, иномарки, припаркованные возле арок, указывали на то, что на дворе двадцать первый век. Хотя, наверное, вот так же и в четырнадцатом году, и в восемнадцатом, и в тридцатом, и после войны летел пух, цепляясь за платье прохожих, и девушки влюблялись в мужчин намного старше их, и разбивались сердца, и от судеб защиты не было никому...

Голова у Антона шла кругом. Чем дальше, тем больше интересного они узнавали, но ничего не прояснялось, а наоборот, запутывалось еще больше. Под впечатлением от услышанного из уст сестер Покровских они совсем забыли расспросить про Герарда Васильевича Полякова, но Антон подумал, что еще вернется в эту тихую квартиру, пахнувшую засушенной розой.

Может быть, они бы и еще поговорили, но заторопилась Таня. Все-таки ей надо было хоть ненадолго заглянуть на работу, а перед этим забежать в РУВД за почтой, как она обещала прокурору. Уходя, она не удержалась, спросила сестер, почему они считают, что другое имя изменило бы их судьбу.

Сестры грустно вздохнули.

– Все-таки имя – это судьба, – сказала Ангелина Модестовна. Вас как зовут, деточка?

– Таня. Татьяна.

Старушки переглянулись и пожали плечами.

– Не помню, – сказала Катишь.

В РУВД Антон не пошел, присел на скамеечку поблизости, отмахиваясь от надоедливого пуха. Таня, то и дело раскланиваясь со снующими туда-сюда сотрудниками районного управления, исчезла внут ри здания и не заставила себя долго ждать, выскочила буквально через пять минут, помахивая пачкой конвертов разного калибра.

Подхватив Антона со скамейки, она устремилась по направлению к прокуратуре. По дороге просматривала конверты, один из которых сунула под нос Антону:

– Это тебе.

Антон взял у нее из рук большой конверт из плотной коричневой бумаги.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что это фототаблица по трупу Годлевича, у экспертов взяла.

Антон остановился как вкопанный.

– Что ж ты сразу не сказала?!

Таня нетерпеливо потянула его за рукав.

– Пойдем, Антон, я и так уже задержалась, шеф меня в порошок сотрет...

Но Антон не двинулся с места; дрожащими пальцами он вытащил из конверта плотный лист с наклеенными на него фотографиями, снимки были подписаны и скреплены печатью криминалистического отдела. Вглядываясь в фотографии, он узнавал и высокие книжные полки, и тело, лежавшее на полу, и экспертный чемодан судебного медика, случайно попавший в кадр. Правда, на снимках все казалось немного иным, чем в действительности. А это что? Антон даже перевернул таблицу, пытаясь собраться с мыслями. Вот эта фотография была явно сделана еще до приезда Ларисы, судмедэксперта, потому что тело еще не было перемещено на пол, и экспертная сумка в кадре не светилась. Да и место фотографии на таблице, а снимки явно были наклеены в том порядке, в каком они делались, указывало на то, что тело мертвого Годлевича еще должно было находиться в кресле. Но кресло было пустым!

Антон сморгнул и снова стал просматривать снимки. Все правильно, труп должен был находиться либо в кресле, либо на полу у ножки кресла, ведь криминалист уехал с места происшествия вместе с Антоном, еще до прибытия в квартиру труповозов. Вот же снимок, на котором все в порядке, труп в кресле, как и должно быть. А следом – все то же самое, только кресло пустое. Рассмотрев на этой загадочной фотографии корешок книги на полке, Антон вроде бы понял, в чем дело: снимок был сделан объективом, направленным в зеркало. Это был снимок отражения. И труп в нем не отражался.

А вот и сам Антон, с дурацким видом стоящий перед зеркалом, он снят в разных ракурсах, в том числе и с фотоаппаратом в руке, ведь эксперт, махнув на него рукой, дал ему в руки фотоаппарат, чтобы тот сделал исторический снимок, оставшись наедине с привидением, появляющимся из зеркала.

Но никакого призрака, никакого силуэта женщины камера не запечатлела – только глупую улыбку Антона, нажавшего на затвор фотоаппарата. Что ж, Антон этого и не ждал, призрак сфотографировать невозможно. Гораздо больше Антона занимало пустое кресло на фотографии. Он припомнил страшную историю из криминальной хроники 1923 года, там тоже фигурировал покойник, не отражавшийся в зеркале. Странно, но труп, лежавший на полу, зеркало отразило, вот же снимок!