Снова шел дождь. На черепицах дома напротив свет играл в причудливую игру. Коричневая черепица поблескивала от влаги, и позолота в каждом четвертом ряду казалась матовой, размыто желтой. Квартира Дюамеля выглядела более нежилой, чем вчера, когда — пусть мертвый — в ней находился ее владелец. Тогда сыщики ощущали себя незваными гостями, которые воспользовались тем, что хозяин не может встать и выпроводить их. Теперь складывалось впечатление, будто они прогуливаются по музею, и они невольно понижали голоса.

Когда полицейские появились на углу, Жюль Лафронд, главный редактор «Пари суар», уже ожидал их возле дома, нервно поглядывая на часы. Он был низеньким, тощим мужчиной лет шестидесяти, обладавшим носом картошкой и самоуверенностью человека, которому нет нужды повышать голос, когда он чего- нибудь захочет.

— Поспешим, господа! — сказал он, когда они вошли в дом, — У меня нет времени.

Они не ответили. Альбер пялился на крышу дома напротив, а Шарль пытался подобрать нужный ключ из связки Дюамеля устоявшему в кабинете сейфу с бумагами.

— Скажите, неужели ваш шеф всерьез говорил вчера такую чепуху? — спросил Лафронд.

— Здорово же я наследил на полу! — изумился Альбер. Он ступил дальше и принялся разглядывать афишу, на которой были, изображены девушки-гимнастки. Они делали мостик, головы их были откинуты назад, мышцы бедер напряжены, длинные волосы касались пола.

Альбер и Шарль пришли пешком, у Буасси не было времени, а у них желания самим вести машину по центру города в эти утренние, напряженные для транспорта часы. Более того, они даже наслаждались прогулкой под моросящим осенним дождем, шли молча, широким шагом, позволяя дождю скатываться по их лицам, так они ходили в юности, когда были подростками и у них не было ни автомобилей, ни зонтов, ни шляп, и они вовсе не замечали их отсутствия. Промокшая одежда липла к телу предвещая простуду. Ботинки оставляли большие мокрые следы на полу и ковре Дюамеля, а Лафронд смотрел на них так, словно раздумывал о том, как использовать увиденное для передовой статьи о грубости и жестокости полиции. Он-то, Лафронд, разумеется, был в полном порядке, и его сухие, коричневые полуботинки на кожаной подошве выглядели так, будто их только сейчас сняли с витрины магазина.

Было холодно. Когда полиция опечатала квартиру, здесь отключили электричество и отопление…

«Интересно, унес кто-нибудь себе домой из холодильника те залежи сыра, что там хранились?» — раздумывал Альбер.

— Нельзя ли немного побыстрее? — снова заговорил главный редактор.

— Почему же нельзя, — с облегчением произнес Шарль. С грохотом сорвав с сейфа металлический затвор, он указал на ящики: — Прошу!

Дюамель был профессионалом. В кухне, ванной комнате у него царил кавардак, постель свою он не убирал, но в сейфе с бумагами был порядок что надо! В верхней его части, куда можно было добраться лишь с помощью маленькой стремянки, он хранил вырезки собственных опубликованных статей. Под ними находился настоящий небольшой архив: статьи из английских, американских, французских, итальянских, немецких газет, сложенные в тематическом порядке, к некоторым из них были подколоты, замечания Дюамеля на бланках «Пари суар».

Но самое существенное находилось в нижнем отделении: библиотечные каталожные карточки в серых, изготовленных на заказ ящичках. Рассортированные в алфавитном порядке, они заполняли около пятнадцати ящичков. Шарль вытянул один из них. Мартинэ. Убийца — конструктор шахматного компьютера… Любопытно, что знал о нем Дюамель? Бришо быстро нашел карточку. В строгом алфавитном порядке.

Бришо затолкнул ящик обратно и уважительно кивнул головой. Если у Дюамеля на каждого заведена такая карточка, этот шкаф для спортивного журналиста просто клад. Цены ему нет!

— Погодите-ка, мне тоже любопытно, — сказал Лафронд. Он оттеснил Шарля и начал изучать наклейки на 197 ящичках. — Шахматы… шахматные программы, вот! Прошу! — И с торжеством показал им, словно это было его произведение. — «Ультимат», 1985 год, составлен Ришаром Мартинэ и Даниэлем Ростаном. И знак, означающий, что на эти имена заведены еще отдельные карточки.

— Недурно, — заметил Альбер.

— Да уж точно, — ответил главный редактор. Сейчас, когда он воодушевился, он выглядел весьма дружелюбным. — Но если Жорж провел по-настоящему безукоризненную работу, мы найдем субъекта и в ящике, озаглавленном «Преступления». — Он вытащил ящик, и оба полицейских с любопытством наблюдали, как своими сухонькими пальцами Лафронд быстро перебирает маленькие синевато-серые карточки. — Прошу, — сказал он, — извольте! — Вынув карточку, густо исписанную машинописным текстом, он принялся ее читать. — Хотите узнать, как звали полицейского, который его арестовал? Это тоже здесь есть.

— Да, — хором ответили оба.

— Комиссар Корентэн, — прочел Лафронд. — Какого дьявола… Это же ваш шеф!

— Да, — проворчал Альбер. — Наш шеф дело Мартинэ Альбер считал самым крупным из одержанных им до сих пор успехов. Но до главного редактора смысл его реплики не дошел.

— Замечательно! Я бы не поверил. Жорж всегда говорил, что справится в своем маленьком домашнем архиве, и мы знали, что у него на квартире хранится куча всяких материалов. Но такого никто и не предполагал.

— Вы никогда не бывали у него дома?

— Я — нет, — ответил Лафронд и тут же снова замкнулся. — Коллеги наверняка у него бывали, но этот сейф он даже не показывал. Они бы сразу мне рассказали.

— Хорошим журналистом был Дюамель?

— Дюамель?.. — Лафронд показал на шкаф с бумагами. — Можете сами убедиться. Ему было известно о скандалах, закулисных махинациях, он знал назубок старые и новые мировые рекорды, знал всех и каждого, был на «ты» с тренерами, всеми членами сборных. Бог знает, как ему это удавалось. Если какой-нибудь футболист собирался уйти из своей команды, Жоржу становилось об этом известно раньше, чем менеджеру.

— Его любили?

Главный редактор пожал плечами.

— Что вы знаете о его семейной жизни? — сделал попытку Альбер.

— Думаю, он был холост, — сказал Лафронд. — Видите ли, господа, у нас сотрудничает несколько сот журналистов, вероятно, вам лучше расспросить его друзей.

Шарль уселся за письменный стол Дюамеля и вытащил средний ящик. Лафронд подошел к нему, из-за его плеча заглянул в ящик. Бумаги, просьбы, расписки, квитанции, заграничный паспорт, свидетельство о рождении, гарантийные письма — все бумаги, накопившиеся за жизнь, валялись вразброс.

— Вы не думаете, что Дюамеля убили из-за какой- нибудь статьи? — спросил Бришо. И начал вынимать и складывать содержимое ящиков возле себя на пол.

— Нет, — сказал Лафронд. — Уж простите меня, но это чепуха. Я сорок лет занимаюсь этой профессией, немало повидал скандалов, знаю, что говорю. Журналистов убивают редко. Доносят на них — это да. В год проходит немало процессов по нарушению закона о печати. Но убить? Обычно нас даже не бьют, разве что пригрозят побить. В семьдесят восьмом Жерар Депардье поколотил одного журналиста, гигантский был скандал. Да еще мода была награждать оплеухами фотографов. Но это мне даже понятно. Они иногда ведут себя очень нагло. За это их и держим. Конечно, журналистов тоже убивают, и немало, но лишь тех, кто копается в политической грязи. А вот спортивных журналистов…

— Сейчас и спорт стал политикой, — пробурчал Альбер. — А грязи и в нем хватает.

Возле Шарля уже лежала аккуратная стопка самых личных бумаг Дюамеля. Того Дюамеля, которого за что-то все же убили. Нашлись и письма. Большинство от женщин. Официальную переписку журналист держал не здесь.