Он перешел дорогу и направился к клубу им. Фрунзе. На втором этаже была библиотека с читальным залом, на третьем, в самом конце коридора, — мастерская художника Завадского. Тетя Оля знала уже Вильку и позволяла ему листать журналы. Вилька поздоровался, сел за столик, придвинул к себе пожелтевшую стопку журналов военной поры.
Это было после Сталинграда…
Вилька заглянул в приоткрытую дверь. Завадский лежал на огромном фанерном щите и спал, посапывая. На полу были разбросаны афиши, фотографии, кисти, банки с краской, окурки… Вилька осторожно, на цыпочках, вошел в мастерскую. На стенах в рамках висели пейзажи, натюрморты, портреты, созданные рукой хозяина мастерской. Там, у окна, висела любимая Вилькина вещь: «Пушкин на берегу Фонтанки» (уголь). В углу стояло несколько щитов с названиями уже прошедших фильмов. На столе, среди тюбиков с краской и клочков бумаги, стояла начатая бутылка водки, лежали куски хлеба и колбасы, вскрытая консервная банка крабов.
Рука спящего Завадского прижимала ладошкой к полу лист бумаги. Вилька обошел лежащего художника, приблизился к руке, наклонился и потянул на себя бумажку. На ней было написано: 16.00, 18.00, 20.00, 22.00.
Вилька осмотрелся вокруг… Единственным чистым загрунтованным щитом был тот, на котором сейчас спал Завадский. Вилька часто бывал у Завадского, часами наблюдал за его работой… А что если…
Вилька расстелил кусок брезента рядом с лежащим на полу щитом, нашел толстую рейку и, используя ее как рычаг, загнал под щит… Небольшое усилие — и Завадский, продолжая спать, оказался на брезенте. Щит был свободен! Можно было приниматься за работу. Собственно, все уже было приготовлено: и краски, и кисти, и деревянные реечки-линейки с торчащими гвоздиками на концах, которыми пользовался художник при написании шрифтов. Ну, не успел человек… Вилька накрыл часть щита старой афишей, снял башмаки, стал на четвереньки и карандашом разметил надписи. Ну, теперь за дело! Краски, кисти, вперед!
«Терпение, мой друг, терпение — и ваша щетина превратится в золото!» — произнес Вилька голосом Павла Кадочникова.
Вилька уже смотрел фильм «Подвиг разведчика» в кинотеатре «Мир». Там всегда все новые фильмы шли «первым экраном» (благо контора кинопроката была рядом). В тот воскресный день сеанс длился почти пять часов. Нет, начали нормально, вовремя, но минут через двадцать пропало электричество. Авария, что ли? Ждали в зале, потом вышли на улицу. Свет появился! Заняли свои места, стали смотреть. «У вас продается славянский шкаф?» «С тумбочкой?..»
Снова исчез свет, снова вышли на улицу, курили, гутарили, ждали… Тут уже подошли зрители очередного сеанса. Появился свет! Все начали с самого начала. К концу фильма народу еще прибавилось. Зал был набит битком: сидели в проходах на полу, стояли у стен…
— Куда вы меня везете?
— В Москву, генерал… В Москву! Когда Вилька заканчивал работу (уже писал расписание сеансов), он заметил, что Завадский проснулся… Этот хитрец уже давно не спал. Он с улыбкой наблюдал за Вилькой.
— Ну, брат, так ты меня последнего куска хлеба лишишь…
Он встал, подошел к щиту, поднял его, прислонил к стене, отошел в сторонку, прищурил глаза и произнес:
— Ну, что, Данила-мастер, вышел у тебя каменный цветок! Спасибо, коллега!.. Угостить бы тебя чем-нибудь… Жаль, пить тебе нельзя, а то бы отметили… Приходи, когда хочешь, бери, что хочешь… А я выпью за твое здоровье.
Завадский подошел к столу, наполнил стакан, выпил, бросил в рот кусок колбасы.
— О, придумал! Давай-ка я тебе подарю что-нибудь из своих работ. Ну-ка, чего душа просит?
— Пушкина, — осторожно произнес Вилька, — душа просит…
— Бери. Завтра будешь рисовать голову Давида.
— Какого Давида? — непонимающе спросил Вилька.
Завадский раздвинул занавески и, кряхтя, снял с полки громадную гипсовую голову.
Между сараями и дворовой уборкой возвышался небольшой бугор. Зимой с этой горки скатывались на санках малыши. Так вот, однажды Вовка наткнулся на что-то металлическое. Вовка стал ковыряться дальше и начал вдруг вытягивать из взрыхленной земли одну за другой пулеметные ленты. Вскоре Вовку заметил Фимка, вышедший из уборной, а затем Юрка Цыпа, который туда не успел добежать…
Ленты с патронами прятали в самых укромных и неожиданных местах. Фимка спрятал свои в печке, в духовке. Стояла осень. Было холодно. Утром мы все ушли в школу, а днем старая Ольшанчиха растопила печь…
Вскоре раздался взрыв, затем еще несколько, и последовал душераздирающий одинокий крик:
— Вейзмир, убивают!
Мы вернулись из школы к тому времени, когда в квартире Ольшанских еще клубились дым с пылью, и соседи приводили в чувство Олынанчиху, отпаивая ее валерьянкой. Печки не было, была груда кирпичей. Не было видно и старика Ольшанского.
— А ну, байстрюки, сдавай оружие! — обводя нас грозным взглядом, сказал старшина милиции дядя Рак, держа в руках искореженные патронные гильзы. Вскоре появился и старик Ольшанский с охапкой дров, которые с грохотом посыпались у него из рук.
— Где этот шлымазл?! — прорычал он.
Фимка, лавируя между соседями, бросился к двери.
— Тебе не поможет тикать! Гитлер проклятый! — кричал старик Ольшанский, пытаясь на бегу вытащить из штанов ремень царских времен. — Я вас умоляю, дайте этому байстрюку по шее. Иначе я за себя уже не отвечаю!
В этот день ни в одной квартире печи не топили. Во-первых, боялись, а, во-вторых — ждали особого разрешения дяди Рака. Было холодно. Пришлось-таки сдать оружие. Рак уходил в отделение с полной корзиной патронов.
На другой день, в воскресенье, дворник Митрофан и двое из жилкопа срезали бугор.
— А где мы теперь будем кататься? — спросил Фимка, идя в уборную.
— Пошел ты… — утирая пот, грубо сказал дворник Митрофан.
До первых морозов гоняли в футбол, а когда Голосеевские пруды покрывались льдом, начинался хоккейный сезон. Играли класс на класс, двор на двор. Сколотили сборную Кагановичского района и бросали вызов организованным и всяким босяцким командам. Хоккей был явно не канадский, русским его также назвать трудно… Самодельные клюшки, коньки всевозможных вариантов: «гаги», «снегурки», «канады», «ножи»… Одни — приклепанные к ботинкам, другие — прикрученные с помощью палки и веревки к сапогам и валенкам. И мяч, лучше теннисный, или каучуковый. Вратари, в принципе, могли не иметь ни коньков, ни клюшек. Ворота — два кирпича или два портфеля. Играли не на время, а так: до десяти, до пятнадцати забитых голов. Команда-победитель встречалась с новой, очередной командой, и так — дотемна. Об отдыхе не могло быть и речи.
В ночь под Новый год поэт Максим Рыльский ставил на одном из прудов громадную елку с настоящими игрушками, с конфетами на ветках, с Дедом Морозом. С пруда был виден его дом, стоящий на высоком бугре Голосеевского леса. Это была первая, главная елка в нашей жизни.
Помнится, на районных школьных соревнованиях нашу команду представляла кукольная Галка Негрей. После старта две участницы забега на 400 метров (больше желающих не нашлось) резво покатили по дорожкам катка Черепановой горы. Дул сильный встречный ветер. После первых ста метров дистанции силы оставили спортсменок. Они еще перебирали ногами, но, казалось, стояли на одном месте. Физруки, представители команд, случайные зрители подбадривали конькобежек. Главное — добраться до финиша, выиграть во что бы то ни стало! Время уже не имело никакого значения. Последние сто метров под гомерический хохот спортсменки ползли к финишу на четвереньках, затем по-пластунски, перебирая ногами и руками, как пловцы в бассейне… Наша Галка победила! Она приползла раньше своей соперницы на длину распростертого на льду тела.