Не долгожданным, не заветным искорененьем зимних дрём весна приходит незаметным по-мартовски холодным днем. Пока ей не до буйства красок, и для неё азартный март непримечателен и краток, пуглив, как снега аромат.

Апреля прель, май с маятою затем заслуженно придут, наполнив кровью молодою полузасохший вербный прут. Весна снует, летает лето, и осень осеняет нас, меняясь глазу незаметно из года в год, из часа в час.

Мы ждем любви, проходят годы… Негаданно из-за угла знакомой девушкой выходит и непонятно, где была.

Иногда мне бывает очень трудно.

Я хочу быть понятым и не всегда бываю понятным. Я хочу быть таким, как все, и к моей же радости не могу им быть.

Я — это я.

Пусть где-то я ошибаюсь в поисках самого себя, но я — это только я и неотвратимо становлюсь собой.

Судьбой тут ничего не объяснишь. Просто человек всегда находит себя, как больное животное безошибочно отыскивает нужную траву. Право же, инстинкт — великая вещь. Разве любовь объяснишь разумом? Любящий руководствуется только инстинктом. Так голуби находят родное пристанище.

И все-таки иногда я хочу быть таким, как все.

На запад, на запад, на запад потянется в сумрак ночной состав костенеющей лапой, давиться пространством начнет. Колеса, маня, зашаманят: на запад, на запад, туда, где в стынущем студне тумана зеленая гаснет звезда; где сохнет бузиновой веткой накопленный временем чад…

О самом до жути заветном колеса стучат и стучат — знакомое чувством глубинным, что хочется крикнуть: не трожь!

К любимой, к любимой, к любимой — по телу вагонная дрожь. Мне этого ввек не оставить, мне это усвоить помог состав, перебитый в суставах, в судорогах дорог!

Нескладный журавль отбился от стаи.

Засохшее дерево рухнуло в траву.

Телефонные провода обросли инеем, а франтоватый сосед сбрил усы — не любит изморозь под носом.

Ночи стали темнее, а дни короче.

Одинокий старик не заснул до утра.

А мне приснилась ты.

И проклиная, и любя, тоскуя, радуясь и плача, я вспомнил вовсе не тебя и то, как быть могло иначе. Я вспомнил белые сады и ночи белые, и гулко отозвались во мне следы таинственной ночной прогулки. Я вспомнил: блещущий рассвет вставал, как крылья, за плечами.

Прощанья не было, и нет, и все впервой, и всё вначале! И вновь любимой называть! О, маята в волшебном мае!

Да и не надо вспоминать — я ничего не забываю.

Меня убивали трижды.

Вернее, пытались убить, что не одно и то же. Однако, повествуемое здесь не просто фантазийные поллюции или фантомные сны-страхи, у моих воспоминаний вполне реалистические корни.

Первая неудавшаяся попытка моего устранения произошла более тридцати лет тому назад. Я тогда заканчивал первый курс мединститута и накануне своего семнадцатилетия поехал к бабушке за картошкой. Жили мы километров в пятнадцати друг от друга, может быть, в десяти, если по прямой.

Поселок, где жила бабушка, назывался Балмошная; смешное название, если вслушаться, так и звенит оно, взывает к слушателям, обнажая опавшие согласные: взбалмошная, взбалмошная…

Поселок этот располагался на довольно высоком обрывистом холме, не менее 50–60 метров высотой, что, безусловно, имеет прямое отношение к нашему рассказу. Вообще, весь мой горячо любимый город детства и юности, город П. (город Прошлое), как пишу я его из упрямого желания показать конкретное знакомство с постмодернистским литературным антуражем, располагался, да и сейчас благополучно распластался по краю Рифейских гор, насчитывая подножьем гораздо более семи холмов, что положено истинным столицам по штату, а в провинции более чем само собой разумеется (в провинции всегда каблуки на 10 метров выше, чем в Париже, как авторитетно только что подсказала мне жена).

В юности я любил передвигаться пешком, испытывая от ходьбы прямо-таки физиологическое наслаждение (лингвистов и людей, неравнодушных к лингвоанализу, прошу ещё и ещё раз перечитать эту Фразу: прелестная двусмыслица-обмолвка, не правда ли). И все-таки ходить напрямую к бабушке в гости я отваживался нечасто: надо было пересекать три-четыре лога (то бишь оврага) с отвесными краями из осклизлой глины. Для относительного удобства прохожих были устроены, наверное, чуть ли не во времена палеолита деревянные полусгнившие лестницы с оборванными перилами, проломленными, а то и начисто отсутствующими на полпролета ступенями, причем посредине такого оврага обязательно текла неказистая речушка, почти пересыхающая летом и зверски бушующая весной, точно пьяный зимогор, не поддающийся никак уговорам.

Значит, взял я плетеную из прутьев корзину, куда входило полтора-два ведра картошки, надел форсистый светло-серый китайский (марки "Дружба") плащ, в таковых щеголяла тогдашняя молодежь, в отличие от взрослых, обожающих светло-серые же габардиновые пальто, но в основном ходивших в прохладное время в жутких черных, простроченных как матрасы-тюфяки крупными строчками, фуфайках, и быстро доехал до Балмошной.

Автобусы ходили, конечно, не как в Москве, примерно один-два рейса в час, к тому же порой долго стояли на переезде от Кислотного (так называлась остановка около химзавода имени Серго Орджоникидзе), где асфальтовая дорога (на самом деле, старый Соликамский тракт, которым гоняли ещё в царское время каторжников) пересекала двуколейку, по которой почти безостановочно шли грузовые поезда, поезда дальнего следования и пригородные электрички. Прибавьте для колорита царившую над химзаводом трубу, казавшуюся в детстве куда выше всяких там телевизионных башен и мачт, над которой постоянно стоял мощный столб желтого, переливающегося различными оттенками ядовитого цвета ("лисий хвост", как шутили земляки) и разлетающиеся в разные стороны в зависимости от силы и направления ветра облака и тучки, состоящие в основном из азотистых соединений, конечно, того же ядовито-желтого цвета.

От автобусной остановки в поселок Балмошная по всей высоте холма тянулась традиционно-мощная, содержащаяся в относительном порядке лестница в десять-одиннадцать пролетов, особенно опасной она была зимой, когда неосторожный путешественник мог загреметь с той или иной высоты, поскользнувшись на неизбежной наледи, жаль только, что выводила она хоть и в центр поселка, но довольно далеко от той части, где стоял бабушкин дом.

Обычно же я пользовался косой тропой, диагонально тянувшейся по холму с выходом прямо в заветную часть поселка. Нужно добавить, что на центральной улице, параллельной той, где стояла бабушкина избушка, третьим от угла был крепкий, на тот момент уже двухэтажный рубленый из ядреных бревен дом ("пятистенка") моего дяди Николая Григорьевича Устинова (он был младшим сыном от первого брака моего деда, овдовевшего довольно рано и женатого вторым браком на также вдове, любимой моей бабушке Василисе Матвеевне Романовой (в девичестве Подвинцевой), с одним из сыновей которого, моим одногодком Пашкой, я тогда дружил. Мы навещали друг друга в детстве не реже раза в неделю, оставались ночевать, играли во все мальчишечьи игры, причем я был заводилой, в прятки, лапту, футбол, "войну", городки, попа гоняло, чижик, позже в "пристеночек" и "чику" — на деньги, а не на жестяные кружочки крышек пивных бутылок, как позднейшая поросль, — в которой я, признаться, был зело удачлив и, несмотря на близорукость, ловко метал особенную свинцовую битку, хорошо бил по кону, нередко опустошая не такие уж и полные мальчишеские карманы, пока мои родители не застукали меня в разгар очередной крупной игры по Пашкиной же наводке и, дав выволочку, взяли слово не играть на деньги, которое я, как ни трудно держу до сих пор, делились нехитрыми секретами и случайными знаниями подростковой жизни тех лет, и все-таки были разными: я хорошо учился и шел по жизни впереди своего возраста, много читал и жил, в общем-то, белоручкой; а Пашка рос в многодетной семье (он был то ли седьмым, то ли восьмым, и после него тянулись ещё трое: умственно-отсталая Нина, Сергей и Сашок, недаром их мать Настасья Филипповна была награждена орденами и медалями, носила громкое тогда звание "Мать-героиня"), много работала по домашнему хозяйству, в огороде, который в отличие от нашего, интеллигентского — с яблонями и клубникой, был скопищем всего на свете: помидоры, огурцы, капуста, морковь, бобы, горох, естественно, картофель, кабачки, дыни, даже арбузы муляжными снарядами лежали на поле трудовой брани, да я ещё забыл про мак, к которому меня особенно тянуло (но мак отбивает память, предупреждали меня родные, не ешь его много, а как я жевал его сухие терпкие зерна, обожал булочки с маком, которые сейчас начисто вывелись), учился плохо, сидел в каждом классе по два-три года, причем в его семье это не считалось прегрешением, книжная страсть его миновала, но сейчас он — по слухам — не пропал, а наоборот преуспел и развернулся сначала в Воткинске, а потом в Крыму, где стал кем-то вроде купца первой гильдии, и если его отец, заводской рабочий, потом мастер в цеху, подрабатывал летом, сплавляя плоты по Каме и Чусовой, бревна для которых сам и заготавливал, то Павел Николаевич Устинов сейчас гонит уральский лес составами в Феодосию, Симферополь и Ялту, а в северные области — обратно — шлет теми же составами и рефрижераторами помидоры и орехи, фрукты и консервы, морские деликатесы, сменив попутно кучу "иномарок" (у него потомственные "золотые руки") и обзаведясь в Крыму целым хутором, где в центре фольварка возведен кирпичный особняк в три этажа с мансардой и витражными стеклами, который я сам, правда, не видел, но земля недаром слухом полнится, и родня тот слух бурно обсуждает.