День Карамзина подходит к концу. Поздно вечером — чтение „не по Древней Руси“, вслух, чаще всего Вальтера Скотта „Айвенго“, „Квентин Дорвард“: Карамзин настолько любит шотландца, что мечтает когда-нибудь у себя в саду поставить ему памятник. Иногда же историку приходится читать свое…

Лицейский Горчаков — дяде: „Некоторые из лицеистов, читавшие Историю в отрывках, в восхищении“. Одному из первых учеников завидно, что он сам не знаком с историографом. „Некоторые“ — это более всего Александр Пушкин, постоянный карамзинский гость (знаем, к примеру, что 1 июля 1818 года на озере в праздничном катере оказалась очень примечательная компания: Александр Тургенев, Жуковский, Карамзин, Пушкин).

„Однажды, отправляясь в Павловск и надевая свою ленту, он посмотрел на меня наискось и не мог удержаться от смеха. Я прыснул, и мы оба расхохотались…“ (Пушкин).

В другой раз Карамзин говорит Пушкину о сенаторах и других важных лицах: „Заметили ли Вы, мой друг, что из всех этих господ ни один не принадлежит к хорошему обществу“.

Опять равный арзамасский разговор „деда“ с „внуком“. Младшему разрешено делать выписки из Истории; старший рекомендует, чтобы именно первому лицейскому поэту заказали стихи в честь принца Оранского („Довольно битвы мчался гром…“).

Но вдруг 17-летний Александр Пушкин пишет любовное послание 36-летней Екатерине Андреевне.

Анна Петровна Керн считала жену Карамзина первой любовью юного гения. О том, что любовное послание было написано и перехвачено, знали многие: Блудов любил вспоминать, „что Карамзин показывал ему в царскосельском китайском доме место, облитое слезами Пушкина“.

Очень любопытен другой рассказ, записанный П. И. Бартеневым со слов друзей Пушкина: „Пушкину вдруг задумалось приволокнуться за женой Карамзина. Он даже написал ей любовную записку. Екатерина Андреевна, разумеется, показала ее мужу. Оба расхохотались и, призвавши Пушкина, стали делать ему серьезные наставления. Все это было так смешно и дало Пушкину такой удобный случай ближе узнать Карамзиных, что с тех пор их полюбил, и они сблизились“.

Сцены эти хрестоматийно-известны, но о самом в них интересном почти не говорилось…

50-летний Карамзин, случайно прочитавший или получивший от жены любовную записку юного лицеиста — да сколь нервного, ранимого! Какие же слова нашел втрое старший знаменитый писатель, чтобы такой „внук“ плакал и смеялся, но притом не обиделся, не разъярился от собственной неправоты или чужой морали (как это было после нравоучений такого, например, вполне положительного лица, как директор Лицея Энгельгардт); мало того, в пушкинских письмах с юга постоянный мотив — „где, что Карамзины?“, „это почтенное семейство ужасно недостает моему сердцу“…

Отношения с историком однажды осложнятся, но это будет через полтора года; дело было в эпиграммах (о чем еще скажем), а история с любовным признанием тут совершенно ни при чем… Какое же слово знал Карамзин, чтобы в столь невыносимом, щекотливом положении сохранить дружбу и любовь молодого гения? Ах, если б угадать…

Дальним отзвуком этой таинственной сцены и всего царскосельского романа остались на всю жизнь особые отношения Пушкина к жене, потом вдове Карамзина. Гипотеза Тынянова, будто именно эта женщина была пушкинской Лаурой, Беатриче, потаенной возвышенной любовью, пронесенной через всю жизнь, — гипотеза не подтверждена и не оспорена… Она, однако, отражает (может быть, преувеличенно) некоторую безусловную истину: то особое отношение Пушкина, которое заставило смертельно раненного прежде всех других послать за Карамзиной.

Как жаль, что так молчалива была эта замечательная женщина. Но, может быть, иначе она не была бы такою…

Петербургский (или царскосельский) день окончен. Счастье: „счастье, когда жена, дети и друзья здоровы, а пять блюд на столе готовы. Заглянуть в умную книгу, подумать, иногда поговорить неглупо: вот роскошь! К ней прибавить можно и работу без всякого отношения к славолюбию“ (из письма, разумеется, к Дмитриеву).

„Карамзин создал себе мир, светлый и стройный, посреди хаоса, тьмы и неустройства“ (Вяземский — Александру Тургеневу).

Мы говорили о вещах безусловно важных вперемежку с „бытовой мелочью“. Цель же была — приглядеться к личности историка. Ведь вклад в культуру — отнюдь не только книги, картины, промышленные и полевые плоды. Вклад каждого человека в культуру — это и его личность; биография же таких деятелей, как Пушкин, как Карамзин, — культурное явление высокого порядка.

Одно из любимых упражнений автора этой книги — по тексту сочинения определять характер, личность незнакомого сочинителя. Иногда это — на поверхности, но чаще выявляется косвенно, многосложно…

Николай Михайлович Карамзин печатает восемь готовых томов и думает о следующих; одновременно — гуляет, умеет вести беседу, учит детей немецкому, радуется штофу московской водки, понимает, как не обидеть виноватого Пушкина. Все вместе это связано куда больше, чем принято думать. Культура карамзинской личности глубоко запечатлена в его сочинениях, где, таким образом, сливается несколько элементов тогдашней и любой цивилизации.

Вскоре к ним прибавится еще один: это общественный отклик, одна из высших его форм — слава.

„История Государства Российского, сочиненная Н. М. Карамзиным, в осьми томах, продается в Захарьевской улице, близ Литейного Двора, в доме Баженовой…“ — извещает в 1818 году „Сын отечества“.

Иначе говоря, на той же улице, в том же доме, где живет Карамзин, патриархально продается его История, а Катерина Андреевна считает привозимые из типографии экземпляры.

К этому времени по восемь книжек на веленевой бумаге отосланы царю, царицам, Дмитриеву и еще нескольким особо важным читателям. Завершено почти двухлетнее превращение карамзинской рукописи в печатные тома. Нетерпение столичной публики и разные слухи опережают события. Восемь томов — от древнейших времен до 1560 года.

„Болезнь остановила на время образ жизни, избранный мною… Это было в феврале 1818 года. Первые восемь томов „Русской истории“ Карамзина вышли в свет. Я прочел их в моей постеле с жадностию и со вниманием. Появление сей книги (так и быть надлежало) наделало много шуму и произвело сильное впечатление, 3000 экземпляров разошлись в один месяц (чего никак не ожидал и сам Карамзин) — пример единственный в нашей земле“ (Пушкин).

Самые интересные мемуары о главном труде Карамзина, написанные Пушкиным несколько лет спустя.

Пушкинский отрывок, кажется, не пропускает ни одной стороны события — и поэтому позволим себе прибегнуть к „медленному чтению“.

„3000 экземпляров… пример единственный“. Как трудно нам, в эпоху гигантских тиражей, сопоставлять числа: классический тираж XVIII — первой половины XIX века -1200 экземпляров. Так выходили главы „Евгения Онегина“, „Бориса Годунова“, а прежде — карамзинские повести, „Письма русского путешественника“. Потом, правда, следовали переиздания — еще 1200, еще… Но чтобы сразу 3000 — неслыханно! Удивление Карамзина хорошо видно по его письмам Малиновскому, Дмитриеву, родственникам.

12 февраля 1818 года: „Осталась только половина экземпляров“. К 19 февраля — продано 1900.

27 февраля: „Сбыл я с рук последний экземпляр моей Истории… Это у нас дело беспримерное. В 25 дней продано 3000 экземпляров“. Карамзин, как видим, говорит почти что „пушкинскими словами“ (или Пушкин это письмо прочитал?).

К 11 марта — Карамзин получил еще 600 заказов сверх проданного тиража.

Начало апреля — Николай Тургенев сообщает, что экземпляры Истории продаются по двойной цене.

7 апреля — договор с книгопродавцем Олениным на второе издание.

8 июня — объявление о начале печатания второго „исправленного“ издания. Газеты извещают о готовящемся переводе на французский, немецкий, итальянский…