— Тебе следует покинуть этот дворец, бежать с острова Биге как можно скорее, пока не наступил рассвет.

Радопис была потрясена. Она смотрела на него, не веря своим глазам.

— Таху, что ты такое говоришь?

— Я говорю, что ты должна исчезнуть, если не хочешь потерять собственную свободу.

— И что же угрожает моей свободе на этом острове?

Он стиснул зубы, затем спросил ее:

— Разве ты уже не лишилась одной ценной вещи?

— Ах, да. Я осталась без одной из золотых сандалий, которые ты подарил мне.

— Как это произошло?

— Коршун схватил ее, пока я купалась в пруду. Однако я ума не приложу, как может исчезнувшая сандалия угрожать моей свободе.

— Не спеши, Радопис. Коршун унес сандалию, это правда. А ты знаешь, где он выронил ее?

По тому, как Таху говорил, она поняла, что ответ ему уже известен.

— Таху, откуда мне это знать? — шепотом откликнулась она.

Он вздохнул:

— Сандалия упала фараону на колени.

Его слова отдались в ее ушах грозным эхом и завладели всеми ее чувствами. Все остальное стерлось в сознании Радопис. Она растерянно смотрела на Таху и не могла вымолвить ни слова. Командующий внимательно вглядывался в ее лицо со страхом и подозрением в глазах. Он не знал, как она восприняла эту новость и какие чувства вспыхнули в ее груди. Таху не смог удержаться и тихо спросил ее:

— Моя просьба пришлась не к месту?

Радопис не ответила. Видно, она не слушала его. Она тонула в океане смятения, а волны бились о ее сердце. Молчание Радопис испугало его, Таху был не в силах вынести этого, ибо он прочел то, с чем его сердце отказывалось примириться. В конце концов терпение Таху иссякло, и гнев заставил его перейти к обороне. Он прищурил глаза и закричал на нее:

— Женщина, в каком мрачном царстве витают твои мысли на этот раз? Разве ужасная новость не тревожит тебя?

От его громкого голоса она вздрогнула всем телом, в ее сердце вспыхнуло негодование. Радопис уставилась на него с ненавистью в глазах, однако она подавила гнев, ибо намеревалась сама распорядиться своей судьбой.

— Тебе эта новость видится в таком свете? — холодно спросила она.

— Радопис, я понимаю, ты делаешь вид, будто не понимаешь, что все это означает.

— Как ты несправедлив. Разве столь важно, что сандалия упала фараону на колени? Думаешь, он убьет меня за это?

— Разумеется, нет. Но он взял сандалию в руки и спросил, кто ее хозяйка.

Радопис почувствовала, как ее сердце затрепетало.

— Фараон получил ответ на свой вопрос? — поинтересовалась она.

Глаза Таху застлал туман.

— При этом присутствовал один человек, которому не терпелось поставить меня в неловкое положение, — ответил он. — Парки распорядились так, что он стал мне и другом и врагом в одно и то же время. Этот человек ухватился за удобный случай и нанес мне предательский удар, рассказав фараону о твоей пленительной красоте, посеяв тем самым семя вожделения в его сердце и воспламенив страсть в его груди.

— Софхатеп?

— Тот самый — он мой друг и враг. Он пробудил соблазн в сердце юного фараона.

— И что фараон собирается делать?

Таху скрестил руки на груди и громко заговорил:

— Фараон не тот человек, кто довольствуется желанием, если нечто придется ему по вкусу. Если ему что-то понравится, то он непременно заберет это себе.

Снова воцарилась тишина, женщина стала добычей пламенных чувств, а в груди мужчины вселился страшный кошмар. Таху все больше злился, видя, что она ведет себя сдержанно, не проявляет ни тревоги, ни страха.

— Неужели ты не понимаешь, что это ограничит твою свободу? — гневно спросил он. — Радопис, свободу, которую тебе так хочется сохранить, о которой ты так печешься. Твою свободу, которая разбила столько сердец и погубила столько душ. Эта свобода привела к тому, что боль, горе и отчаяние стали казнями, обрушившимися на мужчин, коим довелось побывать на острове Биге.

Радопис не понравилось, как он расписывает ее свободу, и она дала волю своему возмущению.

— Как ты смеешь обрушивать на меня столь ужасные обвинения, если единственная моя вина заключается в том, что я отбросила лицемерие и не соврала одному мужчине, будто люблю его?

— Радопис, а почему ты не любишь? Даже Таху, могущественный воин, бесстрашно ринувшийся навстречу опасностям во время войны на юге и севере, воспитанный в колесницах, и тот любит. Почему ты не любишь?

Радопис загадочно улыбнулась.

— Интересно, дано ли мне ответить на твой вопрос? — спросила она.

— Сейчас меня это не интересует. Я не ради этого пришел сюда. Я хочу узнать, что ты собираешься делать.

— Не знаю, — спокойно ответила она с поразительным смирением.

Его глаза горели, словно раскаленные уголья, и гневно пожирали ее. Таху охватило безумное желание разбить ее голову на кусочки, но тут Радопис вдруг посмотрела на него, и он тяжело вздохнул.

— Я думал, что ты начнешь ревностно защищать свою свободу.

— Как по-твоему, что я должна делать?

Он сложил руки в мольбе:

— Бежать, Радопис. Бежать до того, как тебя увезут во дворец правителя, словно рабыню, и поселят в одну из его бесчисленных комнат, где ты станешь жить в одиночестве и рабстве, дожидаться своей очереди раз в году, коротать остальное время в печальном раю, который в действительности окажется жалкой тюрьмой. Радопис, разве ты создана для подобной жизни?

Она в душе тут же воспротивилась подобному вызову своему достоинству и гордости и дивилась, в самом ли деле ее ждет столь несчастная жизнь.

Неужели в конце пути ее ждет такая судьба — ее, за кем толпами ухаживали сливки египетского мужского рода? Неужели ей придется оспаривать с рабынями любовь фараона и довольствоваться комнатой в царском гареме? Неужели она полюбит мрак после света, забытье после славы? Неужели она станет довольствоваться рабством после того, как вкусила неограниченную власть? Увы, какая отвратительная мысль, невообразимый конец. Но станет ли она бежать, как того желает Таху? Будет ли она счастлива после бегства? Неужели Радопис, пред кем все преклонялись, чьей красотой не обладало ни одно женское лицо, чьему телу не было равных, станет бежать от рабства? Кто же тогда сможет покорять мужские сердца и властвовать над ними?

Таху приблизился к ней.

— Радопис, что ты скажешь? — с мольбой в голосе спросил он.

Ею снова завладел гнев.

— Командир, разве тебе не стыдно подстрекать меня на бегство от твоего повелителя?

Ее едкая насмешка глубоко задела Таху за живое, и он отшатнулся от неожиданности.

— Радопис, мой повелитель еще не видел тебя, — выпалил он, чувствуя, как горечь подступает к его горлу. — Что же касается меня, то я давно потерял свое сердце. Я пленен бурной страстью, не знающей пощады, она приведет меня лишь к гибели. Меня раздавят позор и унижение. В моей груди бушует огонь, причиняющий мучительную боль, он жжет еще нестерпимее при мысли о том, что я могу навеки потерять тебя. И если я и умоляю тебя бежать, то делаю это ради спасения своей любви, а вовсе не ради того, чтобы предать его священное божественное величество.

Радопис не обращала внимания ни на его сетования, ни на торжественные заявления о верности своему повелителю. Куртизанка еще испытывала недовольство тем, что Таху задел ее гордость, и, когда тот спросил ее, как Радопис намеревается поступить, она резко потрясла головой, словно пытаясь избавиться от засевших в ней злобных сплетен, и холодным, лишенным сомнений голосом ответила:

— Таху, я не собираюсь бежать.

Таху застыл на месте, на его мрачном лице читались изумление и отчаяние.

— Ты готова смириться с позором и унижением?

— Радопис никогда не узнает, что такое унижение, — ответила она с улыбкой на устах.

Таху вышел из себя.

— Да, теперь я понимаю. В тебе проснулся старый бес. Бес тщеславия, гордости и власти нашел приют в твоем холодном сердце и наслаждается, видя боль и мучения других. Он вершит судьбами мужского рода. Этот бес услышал имя фараона и взбунтовался, а теперь пожелал взвесить свои возможности и власть, доказать, что нет ничего выше его проклятой красоты, не считаясь с разбитыми сердцами, загубленными душами, разрушенными надеждами, которые он оставляет на своем пути. Ах, не покончить ли мне с этим злом одним ударом кинжала?