Бенамун оказался единственным посторонним человеком, явившимся на небосводе ее мира любви и спокойствия, он также оказался единственным, кто каждое утро похищал час ее времени, предназначенного для любви. Если не считать этого, Бенамун нисколько не беспокоил Радопис. Дни Радопис проходили в безумной любви. Бенамун погружался в работу, и великий дух искусства оживлял стены летнего павильона.

Радопис с восторгом следила за его рукой, сеявшей семена дивной красоты по всему павильону. Она все время убеждалась в его выдающихся способностях и уже не сомневалась, что он весьма скоро станет достойным последователем скульптора Хенфера. Однажды, собираясь уходить после того, как час позировала ему, Радопис спросила его:

— Тебя никогда не одолевают усталость или скука?

Молодой человек гордо улыбнулся и ответил:

— Никогда.

— Кажется, тобой движет демоническая сила.

На смуглом лице юноши сверкнула лучезарная улыбка, и он спокойно и простодушно ответил:

— Это — сила любви.

Сердце Радопис затрепетало при этих словах, они разбудили приятные воспоминания и вызвали в ее воображении любимый образ, окруженный величием и блеском. Но Бенамун и не догадывался о том, что творится в ее душе.

— Вам известно, моя госпожа, что любовь — это искусство?

— Правда?

Бенамун указал на верхнюю точку ее лба, изображенного им на стене, и сказал:

— Вот здесь моя душа, чистая, без единого пятнышка.

Радопис снова обрела власть над своими чувствами и со злой иронией сказала:

— Но это ведь всего лишь безжизненный камень.

— Он был камнем до того, как мои руки коснулись его, однако сейчас я вложил в него свою душу.

Радопис рассмеялась.

— Ты так влюблен в себя! — сказала она и повернулась к нему спиной. Однако после этого дня обнаружилось, что он любит не только себя. Однажды Радопис бесцельно бродила по саду, подобно мысли, затерявшейся в счастливой мечтательной голове, и вдруг взглянула в сторону летнего павильона. Ей вздумалось позабавиться, и она решила забраться на высокий холм в том месте, где стояли платаны, и заглянуть в окно, через которое был виден рисунок ее лица на противоположной стене. Радопис заметила юного художника у стены и сначала подумала, что тот, по своему обыкновению, увлекся работой. Вдруг она увидела, что Бенамун встает на колени, скрещивает руки на груди и высоко поднимает голову, будто предаваясь молитве, только он уставился на изображение ее лица, выгравированное им на стене.

Инстинкт подсказал ей спрятаться за дерево, откуда она тайком продолжала наблюдать за ним не без удивления и тревоги. Радопис видела, как он встает, будто закончил молиться, и краем рукава вытирает глаза. Ее сердце дрогнуло, она на мгновение застыла на месте посреди мертвой тишины. Время от времени слышалось, как кричат и хлопают крыльями утки, плавая в воде. Радопис обернулась и бросилась к своему дворцу.

Радопис надеялась, что этого не случится, однако она ошиблась. О вероятности такого поворота она догадывалась всякий раз, когда Бенамун честными глазами смотрел на нее, но ей не удалось предотвратить беду. Следует ли ей отослать его как можно дальше от себя? Следует ли ей захлопнуть перед ним дверь дворца под любым предлогом, какой ей вздумается использовать против него? Но Радопис боялась, что может причинить мучительную боль его хрупкой душе. Она не знала, как поступить.

Однако необходимость трудного выбора терзала Радопис недолго. Ничто в безграничной вселенной не могло завладеть ее умом дольше мига, ибо все ее чувства и переживания стали добычей любви, трофеями в руках алчного и нетерпеливого возлюбленного, страсть которого к ней не знала границ. Фараон устремлялся во дворец ее грез, отверг собственный дворец и окружение, не испытывая ни малейшего сожаления. Вместе они уходили от всего сущего, искали пристанища в собственных душах, переполненных любовью, отдавались волшебству и очарованию взаимных страстей, которые пожирали их своим огнем, видели покои, сад и птиц сквозь пелену великого чуда, именуемого любовью. В эти дни Радопис больше всего волновало, что утром, после того как фараон попрощается с ней, она может забыть спросить его, разжигают ли его страсть ее глаза или губы. Что же касается фараона, то он, возвращаясь в свой дворец, вспоминал, что не целовал ее правую ногу с такой страстью, как левую, и сожаление по этому поводу вполне могло побудить его спешно вернуться и стереть из своей памяти эту весьма незначительную причину озабоченности.

Дни не походили друг на друга.

Время, одарившее одних счастьем и радостью, оставило печать уныния на лице Хнумхотепа, первого министра и верховного жреца. Он сидел в доме правительства, следил за событиями безрадостным взором, с тяжелым сердцем внимал тому, о чем говорят. Затем он решил уповать на терпение, насколько его хватит.

Указ фараона изъять храмовые владения причинил ему невыразимую боль и воздвиг ряд психологических барьеров на пути действенного управления царством, ибо множество жрецов встретили извещение в этой связи с тревогой и недовольством, большинство из них немедленно стали писать петиции и прошения и отправляли их первому министру и распорядителю двора фараона.

Хнумхотеп заметил, что фараон не уделяет ему и десятую часть того времени, какое находил для него раньше, а теперь ему и вовсе редко представлялся случай встретиться с ним, дабы обсудить дела царства. Повсюду ходили слухи, что фараон влюбился в куртизанку из белого дворца на острове Биге и проводит ночи в ее обществе. Более того, множество искусных мастеров направлялись в ее дворец вместе с партиями рабов, везших роскошную мебель и драгоценные камни. Важные чиновники шептались, что дворец Радопис становится местом средоточия золота, серебра и жемчуга, а его колонны свидетельствуют о бурной любовной связи, стоящей Египту несметных богатств.

У Хнумхотепа была умная голова, он отличался проницательностью, но его терпение иссякало, и он не мог больше оставаться безучастным. Первый министр долго и основательно размышлял о сложившемся положении и решил сделать все возможное, чтобы изменить направление событий. Он отослал посыльного к распорядителю двора фараона Софхатепу, любезно прося того встретиться с ним в доме правительства. Распорядитель тут же выполнил его просьбу. Первый министр пожал ему руку и сказал:

— Благодарю вас, почтенный Софхатеп, за то, что вы откликнулись на мою просьбу.

Распорядитель двора фараона склонил голову и ответил:

— Я без промедления выполняю священный долг, обязывающий меня служить повелителю.

Оба сели друг против друга. Хнумхотеп обладал железной волей и стальными нервами, его лицо выглядело безмятежным, несмотря на тревожные мысли, не дававшие покоя его голове. Он молча выслушал слова распорядителя и сказал:

— Почтенный Софхатеп, мы все преданно служим фараону и Египту.

— Вы правы, о Богоподобный.

Хнумхотеп решил сразу прейти к неотложному делу и сказал:

— Однако мне неспокойно на душе из-за того, какой оборот в последнее время принимают события. Я сталкиваюсь с трудностями и неприятностями. Я придерживаюсь того мнения — и убежден в своей правоте, — что встреча между нами, несомненно, принесет большую пользу.

— О Богоподобный, видят боги, мне очень приятно, что чутье вас не подводит.

Первый министр одобрительно кивнул своей крупной головой, и, когда он заговорил, в его словах звучала мудрость:

— Нам лучше говорить откровенно, ибо откровенность, как заметил наш философ Кагеми, является признаком честности и искренности.

Софхатеп согласился:

— Наш философ Кагеми говорил правду.

Хнумхотеп какое-то время обдумывал свои следующие слова, затем с ноткой печали в голосе сказал:

— В последние дни мне редко выпадает удобный случай встретиться с нашим повелителем.

Первый министр выжидал, как на это отреагирует Софхатеп, но тот молчал, и Хнумхотеп продолжил: