Софхатеп вздохнул и сказал:

— Мой повелитель убедится, что я ему предан.

Фараон почувствовал некоторое успокоение после того, как возвестил новую эру. Его гнев стих. Он оставил дела государства в руках человека, которому доверял, и отдал свое внимание женщине, пленившей его душу и сердце. Рядом с ней он чувствовал, что жизнь хороша, мир блажен, а его душу переполняет счастье.

Что же до Софхатепа, то новая ответственность тяжелым бременем легла на его плечи. В душе он не сомневался, что Египет воспринял его выдвижение настороженно, неодобрительно и с затаенным негодованием.

Он почувствовал себя оторванным от всего с того мгновения, как вошел в Дом правительства. Фараон предавался любви и повернулся спиной ко всем заботам и обязанностям, а губернаторы провинций в душе встали на сторону жрецов, хотя прилюдно свидетельствовали ему свое почтение. Первый министр огляделся вокруг себя и обнаружил, что только командир Таху готов оказывать ему помощь и давать советы. Хотя оба расходились во мнениях по многим делам, их объединяло то, что они любили фараона и оставались преданными ему. Командир внял зову Софхатепа, протянул ему руку помощи, разделил его одиночество и множество трудностей. Они вместе старались изо всех сил, чтобы спасти корабль, который яростные волны швыряли из стороны в сторону, пока на горизонте собирались грозовые тучи. Но Софхатеп не обладал качествами опытного капитана и, хотя был предан фараону, отличался честностью, своей мудростью проникал в сущность вещей, ему недоставало храбрости и решительности. Он с самого начала обнаружил ошибку, но пытался не столько исправить ее, сколько обойти стороной, пренебрегая опасными последствиями из-за страха навлечь на себя гнев повелителя или обидеть его. Случилось так, что события беспрепятственно устремились в направлении, какое им выбрал злой рок.

Бдительные разведчики Таху принесли важную весть, гласившую, что Хнумхотеп неожиданно перебрался в Мемфис, религиозную столицу. Эта новость привела первого министра и командира в замешательство, и они никак не могли понять, к чему этому человеку пускаться в нелегкое путешествие с юга на север. Первый министр опасался новой беды и не сомневался, что Хнумхотеп вступит в связь с высшими чинами духовенства. Те все как один пришли в ярость оттого, что оказались в крайне неприятной ситуации, и донимали, что отнятое у них богатство бездумно транжирится на танцовщицу с острова Биге. Сейчас уже не осталось такого человека, кто не знал бы об этом. Верховный жрец найдет в их среде плодородную почву, он сможет посеять семена собственного учения и еще раз предать гласности свои сетования.

Первые признаки недовольства духовенства стали заметны, когда посланники, отправленные сообщить о назначении Софхатепа первым министром, вернулись из провинций с официальными поздравлениями. Однако жрецы хранили тревожное молчание, что пробудило у Таху подозрения.

— Они уже начинают грозить нам, — заметил он.

Затем за подписями жрецов всех рангов изо всех храмов потекли письма с петициями к фараону пересмотреть вопрос о храмовой собственности. Они проявили тревожное и зловещее единогласие и лишь умножили беды Софхатепа.

Однажды Софхатеп призвал Таху в Дом правительства. Командир не замедлил явиться. Софхатеп указал на кресло, предназначенное для первого министра, и вздохнул.

— От этого кресла у меня уже начинает кружиться голова.

— Твоя голова слишком велика, такое кресло не сможет закружить ее, — пытаясь подбодрить первого министра, ответил Таху.

Софхатеп грустно вздохнул:

— Жрецы утопили меня в море петиций.

— Ты показал их фараону? — с некоторой озабоченностью спросил командир.

— Нет, командир. Фараон ни единой душе не позволяет касаться этой темы, к тому же мне крайне редко предоставляется возможность говорить с ним. У меня такое ощущение, будто я предал себя и не знаю, что делать.

Оба какое-то время молчали, погрузившись в свои думы. Затем Софхатеп изумленно покачал головой и сказал, будто обращаясь сам к себе:

— Тут действует какое-то волшебство, в этом нет сомнений.

Таху с любопытством взглянул на первого министра и вдруг понял, что тот имел в виду. По спине Таху пробежала дрожь, его лицо побледнело, но он сумел обуздать свои чувства, чему научился за недавно наступившее безрадостное время в своей жизни, и с простодушием, требовавшим огромных усилий, спросил:

— Какое волшебство ты имеешь в виду, ваше превосходительство?

— Радопис, — ответил Софхатеп. — Разве она не оказывает странное действие на фараона? Видят боги, во всех бедах нашего повелителя виновато волшебство.

Таху дрогнул при этом слове. Ему показалось, будто он слышит нечто странное, излучающее таинственное воздействие, затронувшее все его чувства и переживания. Он чуть не отказался от решительно взятого на себя обета скрывать эмоции. Таху стиснул зубы и изрек:

— Люди говорят, что любовь — волшебство, а мудрецы утверждают, что волшебство — любовь.

— Я пришел к убеждению, что восхитительная красота Радопис отмечена проклятием, — подавленно заявил первый министр.

Таху гневно и сурово взглянул на него:

— Ты ведь не произносил заклинание, родившее это волшебство, не так ли?

Софхатеп почувствовал упрек в голосе Таху и побледнел. Он заговорил неторопливо, будто отвергая обвинение.

— Она была не первой женщиной…

— Но она была Радопис.

— Меня волнует счастье нашего повелителя.

— И ради этого ты призвал на помощь волшебство? Увы!

— Да. Я понимаю, что совершил серьезную ошибку. Но сейчас непременно следует что-то предпринять.

— Это твоя обязанность, ваше превосходительство, — сказал Таху. В его голосе все еще звучала горечь.

— Я обращаюсь к тебе за советом.

— Верность в полной мере проявляется в искреннем и честном совете.

— Фараон не допустит, чтобы кто-то поднял вопрос о духовенстве в его присутствии.

— Ты не посвятил ее величество царицу в свои идеи на этот счет?

— Именно таким путем Хнумхотеп навлек на себя гнев фараона.

Таху не нашелся, что ответить, но у Софхатепа появилась мысль, и, говоря тихо, он спросил:

— А нельзя ли извлечь определенную пользу, если устроить встречу между тобой и Радопис?

По спине Таху снова пробежала дрожь, сердце громко забилось в его груди. Чувства, которые он так отчаянно пытался скрыть, чуть не вырвались наружу. «Старик не понимает, что говорит, — подумал он про себя. — Он считает, что волшебство пленило лишь нашего повелителя».

— А почему бы тебе самому не поговорить с ней? — сказал он Софхатепу.

— Я думаю, тебе скорее удастся найти с ней взаимопонимание.

— Боюсь, Радопис не будет питать расположения ко мне, — холодно ответил Таху. — Она ничего хорошего не подумает обо мне и сорвет мои попытки действовать в интересах фараона. Ваше превосходительство, думаю, у меня ничего не получится.

Софхатеп страшился мысли, что ему придется сказать правду фараону в лицо.

Таху уже не мог больше оставаться на месте. Нервы командира напряглись до предела, а буря неуправляемых чувств разрывала его душу. Он попросил у первого министра разрешение удалиться и вышел, словно во сне, позволяя Софхатепу ринуться в бездну сомнения и бед.