Фараон с трудом сглотнул и молил ее голосом, больше напоминавшим стон:

— Радопис, забудь о страданиях и приблизься ко мне. Я хочу заглянуть в твои лучистые глаза.

Он хотел увидеть, как свежее лицо Радопис сияет от счастья и восторга, и унести в могилу этот очаровательный образ, но она испытывала муки, какие никому больше не было под силу вынести. Ей хотелось кричать и стонать, рвать и метать, дать волю измученной душе, искать утешения в бреду забытья или в адском огне. Как же ободриться, успокоиться, смотреть, храня выражение лица, которое фараон любил и обожал больше любого другого лика в этом мире?

Все еще глядя на нее с грустью, он сказал:

— Радопис, это не твои глаза.

С горечью и печалью в голосе она ответила:

— Это мои глаза, повелитель, только иссяк родник, даривший им жизнь и свет.

— Увы, Радопис! Забудь ради меня в этот час о своих страданиях. Я хочу увидеть лицо любимой Радопис и услышать ее нежный голос.

Неуместная просьба фараона ранила ее в самое сердце, но она не могла не выполнить его желание в столь мрачный час. Превозмогая себя, Радопис изобразила слабое подобие улыбки. Не говоря ни слова, она нежно коснулась его, как поступала, когда он прежде лежал рядом с ней. На бледном и исхудавшем лице фараона появилось довольное выражение, его губы раскрылись в улыбке.

Если бы Радопис оставили наедине со своими чувствами, весь мир стал бы тесным, для того чтобы дать волю охватившему ее безумию, но она уступила страстному желанию фараона и не могла наглядеться на его лицо. Радопис было трудно поверить, что это лицо скоро исчезнет навсегда, а она больше никогда не увидит его в этом мире, сколько бы ни страдала, вздыхала или плакала от горя. Исчезнет его лицо, жизнь, любовь, останутся лишь воспоминания о далеком и смутном прошлом. Как это нелепо, ведь она вопреки разбитому сердцу будет верить, что он когда-то был для нее и прошлым, и будущим. И только потому, что эта шальная стрела угодила ему в грудь. Как могла эта жалкая стрела разбить все ее надежды, которым в этом мире стало невыносимо тесно? Радопис издала тяжелый и горестный вздох, пробудивший жизнь в ее разбитом сердце. Фараон расставался с остатками жизни, все еще теплившимися в его груди, и издал предсмертный хрип. Силы убывали, руки и ноги слабели, чувства угасали, глаза тускнели. Судорожно вздымалась грудь, пока жизнь и смерть вели в ней отчаянную и неравную битву. Вдруг лицо фараона исказила боль, он открыл рот, будто собираясь звать на помощь. Он держал руку, которую она протянула ему, в его глазах появилась невыразимая боль.

— Радопис, подними мне голову, подними мне голову, — молил он.

Дрожащими руками она взяла голову фараона и уже собралась приподнять его, как он издал страшный стон, и его рука безжизненно упала. Так закончилась неистовая борьба между жизнью и смертью. Радопис тут же опустила его голову и крикнула от мучительной боли, но крик тут же угас, ее голос оборвался, будто у нее вырвали легкие, язык окаменел, уста лишились подвижности. Она безжизненным взором уставилась на лицо, которое когда-то принадлежало человеку, и застыла на месте.

Ее крик передал горестную весть, прибежали три человека, которых она не заметила, и встали у паланкина. Таху печально взглянул на лицо фараона, его собственный лик покрыла мертвенная бледность. Он молчал. Софхатеп тоже подошел к усопшему и поклонился в глубокой почтительности, его глаза застилали слезы, они струились по щекам и падали на землю. Дрожащим, исполненным печали голосом, нарушившим тишину, он изрек:

— Мой хозяин и повелитель, мы передаем тебя в руки самых высоких богов, по чьей воле в этот день начнется твое путешествие в вечное царство. С какой радостью я отдал бы свою бесполезную старость ради твоей нежной юности, но воля Господа непререкаема. Прощай, мой благородный повелитель.

Софхатеп взял покрывало своей худой рукой и медленно накрыл усопшего. Затем он снова поклонился и тяжелыми шагами вернулся на прежнее место.

Радопис продолжала стоять на коленях, она совершенно растерялась и предалась печали, ее безутешный взгляд был прикован к безжизненному телу. Будто сама смерть, тревожное спокойствие проникло в ее существо, она не проявляла никаких признаков жизни. Радопис не плакала, не кричала. Мужчины неподвижно стояли позади нее, опустив головы. Тут вошел раб, несший паланкин, и объявил:

— Пришла придворная дама царицы.

Все повернулись в сторону двери и увидели, что вошла женщина с печальным ликом, и поклонились ей в знак приветствия. Та ответила кивком, бросила взгляд на обмякшее тело и повернулась к Софхатепу.

Он подал голос, исполненный горести:

— Фараон умер, почтенная сударыня.

Придворная дама какое-то время молчала, будто сраженная этой вестью, затем сказала:

— Благородное тело следует доставить в царский дворец. Первый министр, таково желание ее величества царицы.

Направляясь к двери, придворная дама дала знак рабам. Те подбежали к ней, и она велела им поднять паланкин. Когда рабы подошли и наклонились к шестам, чтобы поднять паланкин, Радопис, не ведавшая о происходившем вокруг, вдруг с ужасом догадалась о том, что последует, и охрипшим, полным неверия голосом властно спросила:

— Куда вы собираетесь унести его?

Радопис бросилась на паланкин. Софхатеп подошел к ней и сказал:

— Во дворце желают отдать последний долг священному телу усопшего.

Ошеломленная Радопис взмолилась:

— Не отнимайте его у меня. Подождите. Я умру на его груди.

Придворная дама смотрела на Радопис и, услышав ее слова, отрезала:

— Грудь фараона не создана для того, чтобы стать чьим-либо местом последнего упокоения.

Софхатеп наклонился к разбитой горем женщине и, нежно взяв за руки, поднял ее, а рабы понесли паланкин. Радопис удалось высвободить руки и оглядеться, горестное выражение ее лица говорило, что она никого не узнавала среди тех, кто присутствовал. Радопис закричала прерывавшимся голосом, напоминавшим предсмертный хрип:

— Куда вы его уносите? Это его дворец. Это его летний павильон. Как вы можете так унижать меня перед ним? Жестокие, безжалостные люди, моему повелителю не понравится, если кто-то посмеет меня обижать.

Придворная дама не обращала на нее внимание и покинула павильон, рабы последовали за ней, неся паланкин. Мужчины вышли в подавленном состоянии и молчали. Радопис была на грани безумия. На мгновение она застыла, затем бросилась за ними, но почувствовала, как кто-то грубо схватил ее за руку. Она пыталась вырваться, но ее усилия оказались тщетны.

Радопис пришла в ярость, обернулась и оказалась лицом к лицу с Таху.

Не веря своим глазам, Радопис уставилась на него так, будто не узнала. Она пыталась высвободить руку, но Таху крепко держал ее.

— Отпусти меня, — злобно сказала она.

Таху начал медленно качать головой, будто говоря: «Нет, нет, нет». Его лицо казалось ужасным и пугающим, в глазах мелькнул безумный огонь.

— Они держат путь туда, куда тебе ступать не следует.

— Отпусти меня. Они унесли моего повелителя.

Таху сердито уставился на нее и резким голосом, будто отдавая приказ, сказал:

— Не пытайся идти наперекор желаниям царицы. Теперь правит она.

Гнев Радопис утих и сменился страхом. Она больше не сопротивлялась. На этот раз она сдалась и, нахмурив лоб, смущенно покачала головой, будто пытаясь собраться с мыслями, разбегавшимися во все стороны. Радопис вызывающе взглянула на Таху, словно не веря своим глазам, и спросила:

— Разве ты не видишь? Они убили моего повелителя. Они погубили фараона.

Слова «они погубили фараона» зловеще прозвучали в его ушах, они показались столь жуткими, что он им не внял. Гроза, бушевавшая в его груди, стихла.

— Да, Радопис, — произнес Таху. — Они погубили фараона. До сегодняшнего дня я никак не мог бы поверить, что одна стрела способна лишить фараона жизни.