- А так - хорошо? А так - хорошо? А так - хорошо? - заспрашивал все быстрей-быстрей, почти невозможно стало выдерживать ветер, ну поезд, ну миленький, еще скорей, ну пожалуйста, куски пара рвутся на части, лес летит, кружится листьями в глазах, в голове, во всем теле, - ух, какая пропасть, на дне - овечки-овечки-овечки.

- Перепрыгни, перепрыгни, перепрыгни, перепрыгни, - запредлагал поезд, улетая вдаль и на крыльях унося Валюську к небу, в небесную голубую мазурку, завертел в бешеной пляске, а внизу пропасть без дна и конца, долететь нельзя, а упасть - разорвется сердце.

И вдруг - холодные лягушки выше колена, по телу.

- Опять вы? Сколько вам говорить?! Не сметь меня трогать! Да еще под юбку лезет! Хулиган.

- Но ведь вы же упадете, милая барышня. Или в милые глазки голубые огонь попадет.

- Попадет не ваше дело отстаньте.

- Как так не мое дело? Я ваши милые ножки целовал.

- Ах, вы так?! - Валюськины глаза яро ходят кругом - чем бы в него запустить? Лачище негодный... Ага! Медная дощечка на чемодане.

- Иосиф Вацлавович Подгурский корнет-а-пистон. Это вы и есть - корнет-а-пистон? Хорошо же. К вам придет мой жених и... накладет вам по роже. Он вам покажет а-пистон.

- Кто же такой ваш коханый и з чего он будет мене бить? И почему вы зердитесь, милая барызня?

- Мой жених поручик Евгений Раздеришин. А ваш адрес: ага! Большая Дворянская, номер...

И не успела договорить Валюська, как лакированный, толкаясь чемоданами о сиденья, куда-то быстро-быстро из вагона.

Тогда в сердце загорячилась гордость и, расправив крылья, - ага, испугался, испугался, как только назвала Евгения! ага! - заняла всю грудь, нет, шире, шире груди, туда, к ветру, к торжественному маршу поезда, ну ветер, ну миленький, пожалуйста, сделай, чтобы деревья - и деревья стройно и послушно явились, быстро улыбаясь и стремительно выстраиваясь устремленными ввысь рядами - честь, честь невесте поручика Евгения Раздеришина.

3.

Из темно-бурой массы, погромыхивая отдаленной телегой - другой третьей, испарялись в огрублое надбарачное небо запахи пота, серничков, портянок, отхаркивания, матерщина, понукания и

- Смирррна - вняйсь! снова: - смирррна - вняйсь!

но изумительные красные, рубиновые, багровые покурочки так бы и прели до утра, так бы и наядривали тьму, так бы и попыхивали приветами друг другу:

- Ты здесь, Ваня?

- Я здесь, Ваня.

- Не бойся, я человек.

- И ты не бойся, чудашка, я тоже.

- Это ничего, что матерщина?

- Ничего, ничего.

- Будь покоен, Ваня.

- И ты, Ваня, милый,

- если бы не харрркнуло хррриплым аррршином, перекрыв матеррррщину:

- Спрррава по отделениям

- арррш!

И куда-то в провал беззвездный, нерадостный, отбивая положенный топот - закачалась нелепой машиной безмолвная бурая масса через три с половиной минуты после рожка и команды:

- ввай на тревогу.

А там, впереди, задиньдонкали пушки, и за первой ракетой позыкнулись в небо вторая и третья, четвертая, пятая, и все голубые, и снова диньдоном в нагрублое надбарачное небо, - зачем напружилось хмурью и смутью, зачем оно небо, а не крышка гигантского гроба, зачем оно может простором дышать, а не дышит.

- Донн! - Донн! - Не засти, отойди-отойди, донн!

- Три-чтэри. - Донн, донн! - Три-чтэри.

- Перррьвая рота - а-ррруку - повзводнэээ - б-гом

И темно-бурыми потоками, не дослушав законного ааарш! - машина незаконно, по-своему, не по-машинному, не по-командному, вперед, туда, где ракеты, звякая звуками звонких котелков, ручейками, штыками, упруго подпрыгивая пружинистыми прыжками

загромыхала, вдруг обнаружив людей, и много-много людей, как же:

- Эй, наяривай, ребята, веселей!

- Пушки-то... работают, словно по делу...

- В игрушки играют.

- И зачем это по ночам будить, зачем по ночам будить?!.

- Ты... гляди за делом-то...

- Знай, под ноги подвертывается... по но-чам!

- Мужики, подтянись, мужики!

- Тамбовский, котелок не потеряй!

- За своим мотри. - -

А там, впереди, словно поняли: под законом командным, под законом машинным - у тамбовского и у курского - свой закон, может, веселый, может, печальный, а может и не веселый, и не печальный, а строгий, словом, закон, а не мертвое дерево и - стаями забезмолвились в небо голубые ракеты, как бы приветствуя, обеспокоились пушки, перестали диньдонкать, заухали:

- стойте, ух! куда вы, ух! смертью пахнет, ух! - -

но темные, бурые клочья, не слушая, разрываясь все мельче и мельче, не по-машинному, не по-командному, - вперед, навстречу, вот и проволока - режь ее, рви ее, руби ее - и бесперечь зачирикали, чиркая, острые чортики черной проволоки, и снова бурые клочья - вперед, навстречу - -

зигзагному беззвучному зову взвившейся новой - зеленой - ракеты. - -

И вдруг, прямо в мутные волны набухшей, прорвавшей плотину реки

затакали, квакая, стойкими стайками, толчки пулемета,

и, пронзительным свистом взвиваясь, как вилкой скрести не по тарелке, нет, а по барабанной перепонке вашего, вашего уха, подчинясь зигзагному зову зеленой ракеты - жемчужно зенькнули и зазенькали дождиком пули пули, пууули.

Сзади еще напирали, не по-командному, не по-машинному, развеселелые темно-бурые клочья нелепой машины, а впереди:

- Что ж такое, братцы, брааатцы!

- В своих!

- В сва-аих!

- Псти! Пусти!

- А-а-а-а-ай!

И, оставляя свалившихся, звеня котелками, звякая ружьями и истекая истошными криками, назад - на-зад, сплетаясь штыками, кулаками пробивая дорогу, в стороны, в стороны, в какую-то гору спасаться, спасаться, что ж такоича, братцы? неш мы не люди? - кверху, в гору, задыхаясь: - не тое... ленту... вставил, дыша в надбарачное небо не легкими - всем обезумевшим телом

- а на горе - доклад генералу Оптику:

- Ночная атака началась, ваше превосходительство.

- А-а-а, хорошо, хорошо! Кто руководит?

- Па-ручик Раздеришин, ваш превосходитство.

- А, это - тот! Молодец, молодец.

4.

С ранним трамваем уже летела Валюська через весь город, сжимая в руках падающие свертки и с презрением глядя на гимназисток с книжками. Положим, папа и до сих пор дразнит Валюську жареный фыш, перевод с немецкого - как ему не стыдно, а еще помещик, член земской управы, - но ведь всем понятно, что это понарошку, что Валюська кончила, кончила, кончила гимназию и

невеста!

Сердце, удивительно нежно томясь, замирало в груди - вот будет неожиданная встреча! И, когда в дверях низкого - с запахом елок - барака солдат в очках без улыбки буркнул брезгливо:

- Они на фронте,

внутри все-все вдруг провалилось в темноту, а оттуда остро сверкнуло:

- Зачем я надела голубую вуаль?

И еще:

- Теперь его убьют,

но солдат проник очками в пустоту:

- Да это недалеко, версты нет. Вон туда, - и Валюська, забыв расспросить поподробней, скорей - вон туда, милый, милый Евгений, - а вдруг он уже убит и на носилках навстречу несут его строгое длинное тело? Как странно, однако же, - фронт: значит, немцы почти всю Россию завоевали? Как же тогда - папа? И имение папино завоюют? Нет, нет! Евгений их дальше не пустит, если только он жив. Бараки кончаются, солдаты навстречу,

- с но-сил-ками!

Что это? Что это? Значит, сражение? Кого же, кого же, господи..? Длинное, белое тело... Вот:

разговаривают; так и есть

- Кого? Кого вы несете? - и диким рыданьем сейчас

- Солдатика убитого, барышня. А что?

- Раненые сами пошли, еще ночью; а он...

Солдата, солдата! Слава тебе, богородица-дева! В горле слова застревают:

- А... Раздеришин... поручик?

- А что ему деется?.. Небось, на горе, с генералом...

- Что ж там, опасно?

- Чего опасней... небось водку пьют.

Скорей туда, на гору! Пока не увидит Валюська своими глазами, не убедится... Какой длинный утрамбованный песок под ногами... И сколько солдат... И все ругаются. И песок, как солдаты, - серый, темно-желтый... Где же, господи, где же? Должно быть, там, где столбы телеграфные - -