— Ее не нужно искать. Она уже давно там, вот уже несколько тысячелетий! Она лишь временно была скрыта в водоворотах Ниагары. Но стихия не размолола и не раздробила ее, как нас! Когда вода поглотила ее, казалось, навсегда, она вдруг возникла — чистая и сияющая, словно чудо.

Он был в восторге. А любопытная Клара с энтузиазмом воскликнула:

— Я знаю, что вы имеете в виду!

— Нет, это невозможно! — покачал головой он.

— Мы знаем ее и, вероятно, узнали еще раньше вас. Вы ведь имеете в виду закон Джиннистана, больше ничего. Каждый человек обязан быть ангелом-хранителем другого! Я права?

Радостное удивление отразилось на лице молодого человека.

— Вы и вправду меня поняли! Как же это, миссис Бартон?

— Я же вам сказала, что этот закон мы тоже знали, — ответила она. — А кроме того, смотрите! Могу вас уверить, что мы знаем Джиннистан и царицу Мариме, хотя вы думаете, что о ней слышали только краснокожие.

Молодой Орел даже не нашелся, что ответить. Он вопросительно взглянул на меня.

— Она права, — подтвердил я. — Мы даже знаем настоящее имя царицы. Ее зовут не Мариме, а Мара Дуриме. Эти пять слогов за столь долгий срок превратились у вас в три.

— Если об этом говорите вы сами, то я не могу не верить, — ответил он. — Как я рад! Вы знаете царицу, вы знаете Джиннистан, вы знаете великий, удивительно простой и все же такой емкий закон этой страны. Этим вы поможете нам еще больше, чем Атапаска и Алгонка, с которыми вы познакомились. Они знают, кто вы?

— Нет. Я умолчал об этом. Мы были миссис и мистер Бартон, и все.

Тут его лицо снова озарилось радостью.

— Как будет счастлив Тателла-Сата, мой любимый учитель, когда откроется, что Олд Шеттерхэнд хочет того же, что и он сам! Вы были желанны, но вас боялись, мистер Бартон.

— Почему?

— Потому что Тателла-Сата знает вас только по вашей славе; он не знает вашей сути. Он боится, что вы поддержите план возведения памятника — роскошного творения поверхностного зодчего. Ваш голос очень весом. Он знает это, знаем это и мы все. И если вы поддержите тщеславие и хвастовство, то нас вместо возрождения ждет гибель. Душа нашей нации, нашей расы, пробудилась. Она тянется к свету, начинает оживать. Она хочет ощущать себя как одно целое. Все благоразумное стремится к упоительному чувству единения. Теперь посмотрите на сиу, юта, кайова и команчей. Они берутся за оружие, но не против белых, а против самих себя, против своих собственных душ. Их души, едва пробудившись, готовы навсегда погубить себя. Почему?

Он собирался ответить сам, но Душенька вставила:

— А почему Олд Шурхэнд, Апаначка, их сыновья и их единомышленники оскорбляют национальное чувство этих племен? Почему они собираются оказать вождю апачей беспримерную честь?!

Индеец бросил удивленный взгляд на нее, потом на меня, словно не поверил своим ушам.

— Как сказала миссис Бартон? — переспросил он. — Она назвала эту честь «беспримерной»?

— Да, — кивнула Душенька.

— И он ее недостоин?

— Думаю, что да.

— Вы любите нашего Виннету, миссис Бартон? Уважаете ли его?

Лицо юноши посуровело. Та же серьезность появилась и на лице моей жены. Она ответила:

— Я люблю его, уважаю, как никого другого, помимо мужа!

— И все же говорите, что все это незаслуженно?

Он медленно встал. Душенька тоже. Я тоже поднялся, понимая, что наступил кульминационный момент. Я был в три раза старше молодого человека, но это не значило, что в три раза умнее. Он олицетворял собой не только начинающееся в индейских племенах движение, именуемое «Молодое поколение», но судьбу всей индейской расы. Он пробыл четыре года у белых, что принесло, похоже, богатые плоды. Он знал Атапаску и Алгонку. Он переписывался со знаменитым Ваконом. Он был учеником и, несомненно, любимцем Тателла-Саты, а значит, последователем моего Виннету. Тут мне, пожалуй, высовываться не стоило. Несмотря на его молодость, духовно мы стояли на одной ступени. Вот почему я поспешил ответить вместо жены:

— Именно потому, что мы его так же любим и уважаем, я не потерплю, чтобы его высмеивали потомки. Как бы ни был огромен памятник, высот Виннету камню никогда не достичь. А тот, кто возводит помпезный монумент, — тот не возвышает человека, а унижает его. Он позорит его, вместо того чтобы чествовать. Виннету не был ни ученым, ни артистом, ни героем баталий, ни королем. Он не обладал никакими официальными титулами. Зачем какой-то монумент? Зачем такой редкий и дорогостоящий? Такой кричащий? Чем заслужил наш несравненный, благородный друг такое оскорбление? Я ни в коем случае не унижаю его, утверждая, что он не стал ни ученым, ни артистом, ни королем, ни еще кем-либо — ведь он был больше, чем все они, вместе взятые! Он был Человеком — он был первым индейцем, в ком пробудилась от мертвого сна душа его расы. В нем она родилась заново. Потому он и должен быть только душой! К дьяволу все эти монументы! Он жил в нашем сердце — там и останется. Только неразумный может думать, что вырвет его из наших сердец и обратит в металл и камень. Ему суждено жить во мне, в нас, в вас, в душе его народа, которая обрела в нем сознание того, что для обреченной на гибель нации существует один-единственный путь спасения — великий закон Джиннистана! Он мог бы выставлять себя героем, но отказался от этого, поскольку знал, что это только ускорит конец его народа. Он проповедовал мир и, куда бы ни приходил, везде нес его с собой. Он был ангелом-хранителем всех своих. Ангелом любого человека, который встречался ему, будь то друг или враг — все равно. Когда душа его народа пробудилась в нем, именно она и дала ему силы для возврата к закону ангела-хранителя, исчезнувшего однажды вместе с душой последнего великого древнеиндейского властителя, к которому приходили посланцы царицы Мариме. А значит, Виннету по душе был его прямым потомком. Поняли ли вы это, красные братья? Вы поняли, что вы дети, которым суждено погибнуть только из-за нежелания перестать ими быть? Поняли, что, вы заснули детьми только для того, чтобы после тяжелого сна теперь пробудиться мужами? Вы поняли, что если каждый из вас не станет Человеком, вы погибнете навсегда? А знаете ли вы, что такое Человек? Личность, вершащая свои дела, не вступая в сделки с собственной совестью? Личность, осознающая свою цель и всем нутром стремящаяся к ней? Не только! Вы поняли, чем можно искупить вину за междоусобную борьбу и истребление больших и малых индейских народов и народностей? За это чудовищное самоубийство? А осознали ли вы, что алчность бледнолицых и жажда ими крови и земли лишь бич в руках Великого Мудрого Маниту, удары которого должны пробудить вас ото сна? Что вы можете искупить свой грех только любовью, что во всем виновата ваша ненависть? Что Небо ваших предков погибло, как только красным людям стало наплевать друг на друга? И что это Небо приблизится к Земле лишь тогда, когда каждый красный человек будет стремиться стать ангелом своих братьев, как в те времена, когда царица Мариме еще не отказалась от вас?

Я говорил довольно долго, будто вокруг находилась целая толпа слушателей. В письме Виннету было сказано, что его пульс забьется в моем сердце уже с сегодняшнего дня, и вот первое подтверждение: эти мысли и слова сами пришли мне на ум — в обыденной обстановке я предпочел бы оставить их при себе. Молодой Орел стоял передо мной, ловя каждое мое слово. Я видел, что он удивлен услышанным. Едва я закончил последнюю фразу, как последовал вопрос:

— Скажите, мистер Бартон, вы еще не были у Тателла-Саты?

— Никогда, — ответил я.

— Вы что-нибудь читали из его большого собрания сочинений?

— Ничего. Ни одной книги я не видел и еще меньше прочитал.

— Странно, очень странно! Ведь Виннету не мог с вами не поделиться…

— Чем?

— Мыслями, которые вы только что облекли в слова.

— У каждого человека свой образ мыслей. Я не пользуюсь чужими. Вопросы, которые я вам задал, тоже мои. Ваше право отвечать на них или нет.

— Охотно отвечу. Не только словом, но и делом. Вы спросили меня, дошло ли до нас понимание?! Возможно, не все, но многое! Вот доказательство. — Он указал на двенадцатиконечную звезду на своей груди и продолжал: — Миссис Бартон желает знать, что это значит, и я отвечу — это значит, что мы готовы искупить прошлое. Мы больше не хотим ненавидеть, мы хотим любить! Мы постараемся стать достойными потерянного Рая. Следовательно, закон Джиннистана у нас снова должен вступить в силу. Мы стремимся обрести внутреннюю связь и больше не быть разобщенными. Мы хотим сплотиться так крепко, чтобы никакая сила не смогла нас разобщить! У нас нет ни одного повелителя, который мог бы нам приказать, а потому мы приказываем себе сами. Я был первым, кого учитель Тателла-Сата назвал «Виннету». Вскоре таких стало десять, потом — двадцать, пятьдесят, сто. Теперь их исчисляют тысячами!