Только что шумные, веселые девушки, при виде седого старика, под его испытующими взглядами, казалось, сами превратились в пестро раскрашенные статуи из нефрита.

— Доброе утро, барышни! — раздался его осторожный голос. Он медленно спускался по лестнице.

Девушки поклонились — изящные, немые машины.

Сверхмуж прошел меж ними к особой маленькой отгороженной площадке, со многими источниками света. Его очень белая, костлявая рука включила электричество.

Он сказал:

— Я сегодня выберу шестерых из вас для прислуживания господину Фредеру.

По кучке девушек прошло еле заметное движение, точно дуновение ветра над полем с цветами.

Значит, Фредер здесь. Единственный сын Джо Фредерсена, самый красивый, самый веселый и, быть может, самый любимый в этом чудесном Доме Сыновей.

Он был единственным, кто не жил здесь постоянно, потому, что порой — наследие его покойной матери — он предпочитал одиночество за органом или в своей мастерской веселому, но шумному обществу друзей. Прислуживать Фредеру считалось особой честью, и никогда Сверхмуж не был так придирчив, чем тогда, когда дело шло о любимом сыне Джо Фредерсена.

Одна за другой становились девушки под неумолимые лучи рефлекторов. Сверхмуж производил свой отбор с исключительной тщательностью. Легкое поднятие правой руки приглашало подвергнуться более подробному испытанию. Если он проводил рукой по воздуху — экзамен кончался. Нехорошо… дальше… Он редко говорил что-нибудь, еще гораздо реже — что-либо приятное. Его глаза, которых уже не могла тронуть ни юность, ни красота, были неумолимее маленьких сверкающих ножей.

Один раз он наклонился, присмотрелся. Все знали, что это случится. Все этого опасались. Всем было жаль маленькой Ксении, которой едва исполнилось 16 лет. Потому, что Ксения плакала, у нее было горе, личное горе, до которого собственно никому не должно было быть дела. Но в Доме Сыновей считалось неописуемым преступлением иметь горе и проливать слезы.

Ксения стояла в ярком свете рефлектора. Никто не трогал ее, и все же все тело её дрожало, точно его держала страшная, неведомая рука. Она смотрела на старика глазами, которые желали смеяться, и улыбка, которая растопила бы любое другое сердце — молила о милосердии — за следы влаги на её ресницах.

Но сердце Сверхмужа нельзя было смягчить.

— Вам известны правила этого дома, милая барышня? — спросил он с изысканной вежливостью.

— Да, — прошептала девушка, и улыбка замерла на её губах.

Сверхмуж не смотрел ни на кого, но каждая из девушек знала, что слова его относятся и к ней.

— Милые барышни, — сказал он тихо, — здесь вас воспитывают с беспримерной заботливостью для будущего вашего назначения, которое требует от вас только, чтобы вы всегда были в хорошем настроении — во все часы дня и ночи. На ваше воспитание тратится больше средств и больше забот, чем на взращивание редких пород орхидей. Все желания ваши — закон, пока они не расходятся с вашими обязанностями, и если вы хотите покинуть этот дом — вы вольны это сделать в любой час. Но создатели дома ожидают от вас взамен своих забот и затраченных на вас средств, чтобы вы с ясным лицом подходили к людям, для удовольствия которых вы находитесь здесь. Нарушение этого простого предписания влечет за собой немедленное удаление виновной из Дома. Надеюсь, мне не придется еще раз напоминать вам об этом.

Он закончил отбор и снова подошел к дверям. Обернувшись, к шести избранным девушкам, он произнес.

— Ваши обязанности призывают вас сегодня в Вечные Сады.

Вечные Сады находились возле спортивной площадки под чудесным куполом из стекла, которое, созданное по способу изобретателя Ротванга, было не только абсолютно прочным, но не пропускало извне ни единого звука.

Этот столь нежный по виду купол, являющийся и стенами, и потолком, покоился на низеньком, едва доходящем до колена цоколе из оникса. Сквозь него открывался чудеснейший вид на город Метрополис и на царящую над ним Новую Вавилонскую башню. Но шум большого города не проникал сквозь стекло. Свист аэропланов, которые спускались на близлежащие плоские крыши, отскакивал от нее. И беззвучные стальные птицы парили над куполом Вечных Садов, сапфира.

Как белое, звенящее, купающееся в солнце облако, бросились молодые спортсмены с площади в дымящиеся ароматом и свежестью Вечные Сады, впереди всех — Фредер, сын Джо Фредерсена, прекрасный, всеми любимый юноша.

Фредер потянулся, так что все мускулы его напряглись. Он чувствовал себя так хорошо, так невыразимо хорошо… Он чувствовал голод и радовался ему, он испытывал жажду — и был счастлив этому. Он знал: рядом ждет его красивая Лилит и приводит в отчаяние Джиованну и Кристину, потому, что самый нежный голубь, самое яркое яблоко, самый душистый персик кажутся ей недостаточно нежными, недостаточно яркими, недостаточно душистыми для Фредера, сына Джо Фредерсена.

Возле нее, за низеньким широким столом — вся поглощенная своим занятием — стояла на коленях Маделон и приготовляла из десяти самых прозрачных капель сотни отборнейших фруктов прохладительный напиток для Фредера, сына Джо Фредерсена. И когда она пробовала из золотой ложечки смесь и оставалась недовольной — её маленькое накрашенное личико под черной полумаской выражало бесконечное недовольство, непритворное отчаяние.

Потому что ничего не могло быть важнее вопроса: удастся-ли напиток для Фредера?

Фредер улыбнулся нежному стеклянному шару, который был словно из расплавленного совсем свежего сапфира. Он глубоко, блаженно вздохнул и чуть-чуть вздрогнул, когда откуда то, из пустоты, к нему на грудь упал розовый бутон.

Он, улыбаясь, взял его, слегка приподняв брови и поднес его к губам, точно целуя.

Он услышал голос, похожий на серебро:

— Фредер!

И еще раз, как две серебряные капли:

— Фредер!

Он вскочил и увидел неясно — точно тень от тени — головку девушки, которая исчезла за колодцем.

Через секунду Чудесные птицы, которые купались или пили в колодце, взвились испуганным роем, потому что у края его началась дикая охота.

Ингрид знала, что она будет поймана. Иначе к чему же было ей затевать погоню? Но она не сдавалась, убегала и кричала своим диким еще, по детски высоким молодым голосом. Она кричала нечто совсем неизвестное ей: как резвый поросенок, который хотел улизнуть и которого крестьянин вовремя схватил за заднюю лапку.

Но Мадлон назвала ее по имени. В голосе Мадлон звучала ревность и нетерпение (Сверхмужа не было поблизости), и Ингрид в сознании своей вины медленно подошла к ней — потому что её обязанностью было помогать Мадлон при изготовлении напитка. Она тихо присела возле Мадлон и прелестные, просящие движения её рук обещали наверстать пропущенное двойным усердием.

Но её покаянные руки обещали больше, чем она могла сдержать. Ингрид не понимала ничего, что требовала от нее Мадлон. Она путала все специи и не могла удержаться, чтобы из-под углов своей черной шелковой маски не посматривать на Фредера, который последовал за ней, сел на свое любимое место и, сложив руки, улыбаясь своей милой, веселой улыбкой, наблюдал за обеими девушками.

Маделон была слишком хорошо подготовлена к своему призванию, и её похожее на цветок личико было слишком тщательно нарумянено, чтобы на нём ясно отражались её переживания. Но Фредер хорошо знал узкобедрую Маделон, от него не укрывались ни взгляды, которые она бросала на смущенную Ингрид, ни дрожание её подкрашенных губ, ни неверные движения её красивых рук, которые золотыми ложечками выжимали кусочки льда из бокала Фредера.

Его улыбка стала глубокой и ласковой.

— Хочешь дать мне пить, Маделон? — спросил он вполголоса.

Она послушно встала, взяла обеими руками бокал и подошла вплотную к нему. Веки её были спущены, казалось, что глаза её закрыты, и что она сомнамбула, которая пришло к тому, кто позвал ее.

Фредер не взял бокала, который она предлагала ему. Он покачал головой.

— Так я не хочу пить, — сказал он совсем тихо.