За чистым стеклом больничного окна кружили птицы. Легкие, похожие на тени. Попадая в солнечные лучи, их оперение вспыхивало радостными бликами. Стремительные и дружные, они собирались к отлету…

Руку полоснуло огнем так, что Аля качнулась на табурете.

— Слабенькая девчушка, — услышала она, возвращаясь из мгновения неощущений.

Ее худенькие плечи сжимали чьи-то сильные руки, из ладошки текла кровь, ее собственная кровь… Но это уже можно пересилить, такое бывало — падала, расшибала коленки, и мама обмывала окровавленные места шипящей перекисью. Щипало, но терпела: сама виновата. А вот ножом, или — как его правильно? — ланцетом, врезались в мякоть ладошки впервые, и она, бух, в обморок. От внезапности, в следующий раз такого не будет.

Зажатая пинцетом, дрожала на весу тоненькая металлическая стружка, красно-сизая, прямо из ранки. А что же еще могло быть? Диагноз три дня назад поставила тетя Даша:

— Барышня — нежные ручки, — сморщила она широкое лицо и сунула под нос Али свои крупные ладони. — Задубели, им стружка нипочем, двадцать лет токарю.

— Что же делать? — стыдясь своей изнеженности, спросила Аля.

— Жди, как нарвет. Терпи. На фронте не такое переносють.

Аля терпела. А сегодня, увидев взбухшую, багровую ладонь «неженки», тетя Даша сама погнала к врачам:

— Пора вынать стружку. Иди после смены в поликлинику, там сделают чего надо.

И сделали. Даже больничный выписали, первый в ее жизни. И вот она шла домой, чувствуя биение сердца… в ладошке. Именно там, в разрезе, оно тюкало сильными, горячими толчками.

Перейдя Садовую к Малой Бронной, добрела до Патриарших прудов, села на пустую скамейку. Смотрела на темный квадрат воды, машинально покачивая левой рукой забинтованную правую. Детишки носились вокруг пруда по аллейкам с победными криками — играли в войну, совсем, как она когда-то в казаки-разбойники, только теперь были наши и фашисты. «Фашистов» совсем мало, их выбирали с помощью считалок. «Стакан-лимон, выйди вон!» — и мальчишка с кислой миной шел в «фашисты». Ух, как на него налетали! А он поскорее сдавался, чтобы в «фашисты» высчитали другого.

На песке аллейки выплясывали тени листвы и веток, дул бессильный, даже не морщивший зеркала пруда, ветерок. Говорили, что пруд очень глубокий, как шахта. Его давно переименовали в «Пионерский», но старое название все жило и жило. Почему Патриаршие пруды? Он же один. Может, когда-то в старину их было несколько? «Пионерский»… А вдруг кому-то взбредет в голову переименовать Малую Бронную? Это название — история. История обороны Москвы. Давным-давно здесь делали малую броню: панцири, шлемы, щиты, нагрудники для коней… Улица военных мастеров. Потом она стала мирной, осталась память о былом в названии. И вот она снова военная, Малая Бронная, как и вся Москва. Ее обитатели ушли на фронт, на военные заводы, в госпитали.

Сколько лет Аля и Патриаршие пруды не виделись? Много…

Когда-то всей дворовой ватажкой бегали сюда. Манили вода, деревья, лодки. Бегали-бегали, добегались…

Последнего «свидания» с Патриаршими прудами она не забыла по сей день. Как сюда шла, вылетело из головы, но свою ногу в белой туфельке над мутной чернотой воды, кошмар погружения в эту муть, когда залившая горло и нос вода не давала дышать, когда рукам не за что было ухватиться, невозможно даже крикнуть, это все врезалось в память. Спасли длинные волосы. За них вытащила ее из глубины сильная мужская рука. Прядь этих детских белых волос кольцом лежит теперь в маминой шкатулке… А тогда, поставив ее на берег, мужчина подхватил из лодки Игоря и, ругаясь, пихнул рядом, тоже мокрого:

— Спасатель нашелся… лови тут всякую мелюзгу. — А сердитое лицо дядьки бледно.

Потом, держась за руку Игоря, Аля шла по Малой Бронной, трясясь от испуга и слез: утонул бант, белый, шелковый. Сарафанчик в дороге просох, а в туфлях хлюпало. Увидев их в таком виде, мама втащила обоих в комнату.

— Встань в угол! — крикнула она Але.

Незанятый угол был один, у печки, выходящей остальными боками в комнаты соседей. Рассматривая прямоугольники белого кафеля печки, Аля чутко прислушивалась к тому, что за спиной.

— Выкладывай всю правду, ты старший, — приказала мама Игорю.

Семилетний старший сказал твердо:

— Я повел ее кататься на лодке.

— А о том, что вы оба не умеете плавать, подумал?

— Нет, — честно признался он.

— Так вот… — мама говорила с трудом, задыхаясь, — учись сначала думать, а потом делать.

Голос мамы непривычно понизился, Аля обернулась, увидела в ее руке бельевую веревку. Взмах — веревка шлепнула Игоря!

Не смея выйти из угла — виновата же, — Аля затопала ногами и в ужасе дико закричала:

— Не бей его! У него нет мамы! Я сама топла… сама! Его не надо, не на-ада.

Игорь, глядя светло-карими глазами на маму, успокаивал Алю:

— Я не боюсь, веревкой не больно.

От его слов, от веревки, от полутьмы — мама от жары зашторила окна — Але стало нестерпимо страшно. Она выбежала из угла, встала перед Игорем:

— Меня бей! Меня… меня…

Мама вдруг сгребла их, прижала к себе и тут же оттолкнула, нелепо взмахнув руками, выдохнув посиневшим ртом:

— Окно…

Аля дергала занавеску, но Игорь оказался сообразительней: вмиг распахнул окно, другое… Сквозняк заколыхал шторы. Мама лежала на диване, приходя в себя, губы ее медленно становились привычно розовыми…

Однажды, после очередной ссоры из-за ничего, Игорь шутя сказал:

— Жаль, я тебя пятилетней не утопил в Патриарших прудах…

— Еще не поздно, — бросила ему Аля, досадуя на себя: придралась к пустяку.

И вот настало время ей тонуть… в тревоге и боли за него. Она любит? Этого она не могла утверждать, любовь… что-то особенное, непостижимое.

С тех давних пор Аля не бывала здесь одна и с Игорем, не сговариваясь, они не ходили в сторону Патриарших прудов.

А сейчас вот сидит и думает… о прошлом. Оказывается, у нее есть прошлое! Ха, девушка с прошлым… В нем, этом прошлом, она училась в школе, бегала в театры и всерьез ни о чем не думала. Или так кажется теперь, перед все перевернувшей войной? Перед ее грозным ликом прошлые заботы обмельчали, оказались пустыми.

Тогда она любила командовать ребятами, особенно Игорем, и он говорил:

— Не мне, мудрому старцу, принимать всерьез твои глупости, маленькая. Какой с тебя спрос?

Было чуть обидно и приятно. В сущности, он повторял слова мамы, вечно оправдывающей ее шалости.

И все это в прошлом. Неужели ничего больше не будет? Ни школы, ни библиотек, ни прогулок по заветному кругу: Малая Бронная — Арбат, Кремлевская набережная — Красная площадь — улица Герцена — Малая Бронная? Ни пустячных ссор, ни смущенно-радостных примирений… Никогда? Душа дрогнула, подсказала: никогда. В жизни ничего не повторяется, утверждает мама. И все же… Стало щемяще жаль прошлого. По сравнению с теперешним оно было таким беззаботным, спокойным, жаль его, жаль… Аля вдруг почти физически ощутила: жизнь идет. Она уже работает, да, работает. Игорь на фронте. И не крикнешь: время, стой! Оно не слышит. Оно не медлит и не спешит, идет размеренно и неуклонно вперед, в будущее.

А какое оно, будущее? Раньше они с ребятами много толковали о нем, сидя под кленами, свой завтрашний день ребята укладывали в вопрос, кто где хочет учиться. Дальше как-то не шло. Больше говорили о будущем страны, мира, земного шара… О науке. И каждый о самом любимом. Одна она, Аля, не знала, куда ее тянет: всюду и никуда. Дома мама частенько заводила речь о папиной мечте: видеть дочку наследницей своей профессии. Аля отмалчивалась, она плохо представляла, что делают юристы, а рассказать ей некому, папа умер слишком рано.