Ехали в челночке, одиноком вагончике, снующем между заводом и основными трамвайными путями. Из переулка, уже почти на Крестьянской заставе, твердым строем вышла колонна солдат, врезаясь в воздух только что появившейся песней:

Суровые, сосредоточенные, пели строго, дружно. Вагончик остановился, пропуская солдат, женщины смотрели на них с надеждой и жалостью. Уходящий строй будто отвечал им:

— О том же поют, — сказал кто-то из сидящих в вагончике старших, и Аля узнала голос деда Коли; и не увидела, как он подхромал к челночку, а вот едет с нею.

Пересев в трамвай, идущий к бульварам, Аля устроилась на пустой задней скамейке. Дед Коля дремал впереди, где меньше трясло полупустой в этот час вагон. А она вспоминала предпоследнее воскресенье…

Сидела в библиотеке. Только раскрыла «Историю государства Российского» Карамзина, мама наманила, и вдруг по читательскому залу, словно ветер по страницам захлопнул одну за другой все книги, из коридора раздалось громко и нервно:

— Война!

Люди бросали книги библиотекарше и громыхали по ажурной лестнице, вниз, забыв главную здесь заповедь: соблюдение тишины. И как сегодня, из репродуктора, но не ранним утром, а в полдень, Аля услышала страшную весть. И стало ей, к собственному замешательству и стыду, жутко и весело. Мерещились какие-то невообразимые перемены, грозный вал войны и блистательная победа! Фанфары сверкающих труб, барабанная дробь, всадники на белых конях, ликующие толпы, знамена, музыка, цветы… театр! Сейчас даже не верилось в ту мгновенную, опьяняющую дурь. Но это было в воскресенье. В понедельник они провожали Игоря на фронт.

Сошла у Никитских ворот, оглянулась. Деда Коли не было. Проехал на Арбат, может, продремал, а скорее из самолюбия, очень уж не любил старик жалостливого внимания.

Утро набрало силу, людей на Малой Бронной полно. По-летнему пестрые, снуют муравьями. И все больше женщины, война начала заметнее подбирать мужчин.

Во втором номере тишина. Все его обитатели на работе, мелюзга под опекой дворничихи Семеновны. Можно и поспать после ночной смены.

Разбудил Алю приход мамы. Она спросила одними глазами: слышала? Аля кивнула и стала одеваться. Пообедали, и мама села в свое низенькое кресло вязать к зиме носки.

Пришли ребята. Пашку Аля сейчас не узнала: на его длинной шее — яйцом маленькая голова…

— Забрали? Когда тебя?

— Не знаю, — меланхолично ответил он и провел длиннопалой рукой по оголенному черепу: — Скоро. Подготовился. Жарко и гигиена.

— Шел бы ты… домой, Пашок, — лениво развалился во всю тахту Горька. — Того и гляди явится конвой! — и захохотал. Пашка с выпускного вечера потопал прямиком в загс. Жену его звали Музой, и она уже ждала ребенка.

Натка, небольшая, плотненькая, смотрела в румяное крупное лицо Горьки с нестрогим осуждением. А он только бровями поигрывал, поддразнивая свою названую сестренку. Аля досадовала на слабость подружки, для нее самой Горька был как разгаданный ребус «найди охотника». Откуда бы ни смотрела, видела всего: самовлюбленный искатель приключений. Натке же все казалось, что он из тех, «кого мама не любила». Этой громадине мамина любовь, как слону цветочек, он уже с няньками на Тверском зубоскалит.

Ответ Пашки прозвучал печально, он даже сам расчувствовался, шмыгнул пряменьким носиком, унаследованным от мамы, в прошлом красавицы.

— Не торопи, может, не увидимся вовсе… слышал обращение Сталина? Ну вот.

— Нормальное обращение, чего это ты? Сам же с нами пел «Смело мы в бой пойдем…».

— «…И как один умрем…» — не закончив, Пашка примолк.

— Паш, там же ничего похоронного, у Сталина. Быть готовыми, сплотиться…

— Мы, пионеры, всегда готовы! — вскочил Горька. — Врагу наше уныние очень кстати… — и плюхнулся обратно в притворном испуге, хлопая глазами.

Дверь отворилась, и в комнату внесла свой огромный живот Муза. Ее припухшие губы зло оттопырились:

— Тебе дружки ближе жены и ребенка? А ну, домой!

Неумело обняв ее за шею, Пашка поцеловал жену в щеку, и она вдруг заплакала, жалостливо и бессильно.

— Ладно, женуля, доревешь дома, пошли.

Поправляя светлые волосы крупными розовыми руками, Натка нетерпеливо поглядывала на Горьку. Им пора домой, а он и не двигается. И Аля погнала Горьку:

— Ты решил вместо меня тут ночевать?

— Жестокая ты, — засокрушался Горька. — Через некоторое время обвздыхаешься: хоть бы Егорушка пришел… Вот убьют, будешь знать.

— Что это на вас с Пашкой накатило? — рассердилась мама. — Не кличь беду, сама явится.

— Со мной ничего не стрясется, я, Анастасия Павловна, заговоренный.

— Разговорчивый. С малых лет такой, — улыбнулась мама.

Вышла Аля с Горькой и Наткой на крыльцо, а там Пашка с Музой шепчутся. Постояли все вместе, послушали тишину двора, и вдруг из дверей громыхнула Нюрка Краснова:

— Ой, Муза, да у тебя двойня будет, расперло донельзя!

— А тебе завидно? Не сумела родить, так другим не мешай, — больно задела Муза Нюрку, но, увидев подходившую осанистую свекровь, добавила: — Теперь и один в тягость.

Свекровь завелась с ходу:

— Об этом, Муза, надо было думать, когда Пашу окручивала.

— В точку, Вер Петровна, — поддакнула Нюрка. — Чего посеешь, то и пожнешь.

От этой перепалки Пашка подался к воротам, там и догнала его Аля:

— Ты чего? И Музу, и маму жаль?

— Парня жаль.

— Какого парня?

— Сына.

— А если дочка? — отвлекала его Аля.

— Сын. — И пошагал к своим женщинам.

Вечер такой тихий, теплый, мирный… Она смотрела на парадную дверь первого номера… вдруг откроется, выйдет Игорь и скажет… Ничего не скажет, и парадной дверью первый номер никогда не пользовался, слишком близко к воротам. Дед Коля, верно, уже поковылял на завод. А Игорь с отцом на фронте. Вдруг вместе?

Малая Бронная никогда не сияла огнями, но света хватало: из бесчисленных окон, от лампочек над номерами домов на воротах или домах. А сейчас темнющая, словно слепая. Изгибается черной просекой сквозь еще более черные дома по обе стороны. И так недавно они с ребятами шатались по своему заветному кругу, перебирая нехитрые новости, хохоча, рассматривая абажуры в окнах: синие, зеленые, красные, а больше почему-то оранжевые и желтые. Иной раз под утро явится Аля в свой двор и шмыг в окно — преимущество одноэтажного дома. Заранее оставляла шпингалет открытым. Мама спит или делает вид? Все равно она знает, где и с кем ее дочка, тайн у них нет, как и во всем дворе…

Аля побежала в сторону Тверского. Пересекая бульвар, неожиданно увидела на скамейках людей, сидят себе, дышат левкоями, что посажены у памятника Тимирязеву. Стало легче. Живет ночная Москва!

На остановке возле кинотеатра ее догнал Славик, поискал зоркими глазами в негустом скоплении людей, вздохнул:

— Дед Коля опять укатил спозаранку?

— Как всегда.

У Али отлегло от сердца. Со Славиком стало опять хорошо, такой свойский парнишка, и так много у них теперь общего, хоть он и помладше.

— Почему утром не слушал Сталина?

— Не знал, мазут на железнодорожной ветке помогал перекачивать. А потом слышал. Только нам с тобой придется околачиваться в тылу.

Оба вздохнули. Позванивая и громыхая, приближался трамвай.

Пруток нелегко вставить в нутро полуавтомата. Это только говорится — пруток, а он в поперечном сечении сантиметров пять и длиной метра полтора… От напряжения болели руки, ныла спина, а к концу смены ослабевали ноги.

Ну, все, пруток закреплен. Аля нажала пусковую кнопку, заработали сразу и сверло, и резец. Из черного прутка получались одинаково блестящие снаружи и внутри стаканчики — гильзы для снарядов. А на резец и сверло струилась белая жидкость, тоненько, экономно. В первый день работы именно на эту струйку дивилась Аля: молоко. В магазинах с ним уже перебои: война, с транспортом туго. А тут… Подставила палец над резцом, и рискнула лизнуть, что за молоко?