Он вздохнул и водрузил на нос очки, без которых уже не мог обходиться.

Время… 1.56.

– Джон, – громко произнес Лютер, – Мартин, нам с вами надо написать очень важное письмо.

Он еще пока не решил, каким образом доставит это второе письмо. Не исключено, что прислуга Гануччи уже сообщила в полицию и копы не спускают с дома глаз, хотя… хотя та обаятельная девушка, которая сказала, что она гувернантка мальчика, клялась и божилась, что не делала этого. Само собой, он ей не верил. Но с другой стороны, пока что все было тихо: ни шума в газетах, ни объявлений по радио, ни телевизионных репортажей, которые неминуемо появились бы, если бы стало известно о похищении ребенка. А может, решил он, ему повезло и он настолько запугал эту безмозглую девчонку вместе с ее хозяином, этим почтенным торговцем безалкогольными напитками, что они и пикнуть боятся, поэтому предпочитают молчать. Да, скорее всего, сам Гануччи потребовал, чтобы все хранили тайну до тех пор, пока ему не вернут мальчика.

Но почему же тогда гувернантка продолжала твердить, что Гануччи в Италии? Или это все-таки правда? А вдруг они стараются тянуть время, вот и решили сказать, что его нет? Ладно, решил он, в конце концов, это уже не так важно. Лютер нисколько не сомневался, что, будь у него собственный сын и попади он в руки бандитов, которые отказываются вернуть его без выкупа, уж он бы вернулся домой откуда угодно, хоть с Северного полюса, не то что из какой-то Италии. Так что он нисколько не сомневался, что, даже если Гануччи и отдыхает где-то там на Капри, сейчас-то уж наверняка он примчался домой. Небось, злорадно размышлял Лютер, уже слазил в свою кубышку, собирает наличные, пятьдесят кусков. Одна мысль о том, какой переполох царит, наверное, в роскошном дворе удалившегося от дел миллионера, заставила его улыбнуться. И в то же время его охватила странная печаль. Вот уже почти четырнадцать лет, как он женат на Иде, и у них нет детей… нет вообще никого, кроме старого пекинеса, которого они завели еще в 1969 году. И сейчас Ида тряслась над мальчишкой Гануччи, будто это ее собственный сын, требовала, чтобы на ночь ему оставляли свет, каждое утро пекла для него оладьи с черничным джемом (Лютер считал, что они совершенно несъедобные, и в рот их не брал, и поэтому был страшно удивлен, увидев, с каким аппетитом уплетает их Льюис), а кроме того, то и дело таскала молоко и пакетики снэков в заднюю комнату, где был заперт мальчишка. Отсутствие детей заставило Лютера вспомнить его любимое место в одном из эссе Джона Симона. Вот и сейчас он снял с полки альбом «Избранных трудов», привычно открыл его на странице, замусоленной от того, что ее бесконечно читали и перечитывали, и в который раз прочел так полюбившиеся ему строки:

«Рассказ или поэма, которым явно не хватает длины, должны выигрывать за счет другого – глубины, возвышенности… следует делать основной упор на внутренние взаимоотношения, пользоваться такими приемами, как повторы и эзопов язык, использовать любой способ заполнить пространство между строчками.

Надо заставить повествование закручиваться вокруг себя – только так можно добиться необходимой содержательности».

Лютер украдкой смахнул со щеки непрошеную слезу.

Только так и можно работать! Даже если создаешь будущий шедевр, что может быть сложнее первоначального, чернового наброска? Ведь со временем именно ему суждено будет служить краеугольным камнем будущего великолепного творения! И кто лучше гениального Джона Симона понимал всю важность такой работы?

Воодушевленный тем, что он только что прочитал, уверенный, что ему самому никогда в жизни не удастся создать что-либо подобное, и тем не менее жаждущий хотя бы попробовать, Лютер вернул альбом на прежнее место и снова сел за стол. Он уже готов был приступить к сочинению второго угрожающего письма насчет выкупа, когда вдруг в его мозгу молнией сверкнула потрясающая идея. Ринувшись обратно к книжным полкам, он сгреб «Избранные труды» свои кумиров, любовно прижал их к животу и устремился к столу, прихватив по пути ножницы и клеящий карандаш.

Если и было в мире что-то более сложное, чем составить срочную телеграмму в Италию по двадцать шесть с половиной центов за слово, то ни Аззекка, ни Гарбугли об этом не имели ни малейшего понятия. Они проклинали все на свете – чтобы написать один лишь адрес, понадобилось целых пять слов!

– Сколько уже получилось слов? – спросил Гарбугли Аззекку, сражавшегося с пишущей машинкой. Тот со вздохом опустил руки на клавиши.

– Пять, – ответил он.

– Двадцать шесть с половиной центов за слово – да ведь это же форменный грабеж! – проворчал Гарбугли.

– Ладно, тогда давай писать покороче, – не стал спорить Аззекка. – Так даже лучше. Если это сам Гануччи послал телеграмму, то ему не слишком-то понравится, что мы с тобой швыряем деньги на ветер. И все только ради того, чтобы убедиться, что это он и есть.

– Правильно, советник, – кивнул Гарбугли.

– Послушай, как это звучит, – перебил его Аззекка. – «Посылали ли вы телеграмму? Аззекка – Гарбугли».

– Как-то немного безлично, тебе не кажется?

– Да. Зато кратко.

– Во-во! К тому же из нее непонятно, получили ли мы ее или нет. Может, Гануччи телеграфировал кому-то еще, сестре, например? И что тогда? Предположим, мы с тобой получим ответ: «Конечно посылал». Поди догадайся, какую именно он имеет в виду. Ведь это вовсе не будет означать, что ту прислал именно он!

– Да, я понимаю, что ты имеешь в виду, – кивнул Аззекка. – А как тебе это: «Посылали вы сюда телеграмму, которую мы получили?»

– Нет, лучше вот как: «Посылали ли вы нам сюда телеграмму?»

– Да, это короче, – обрадовался Аззекка, – а вот это: «Это телеграмма сюда – ваша?» Здорово, верно? Совсем коротко!

– Да, только для чего непременно повторять, что эта самая телеграмма – сюда?

– Погоди минутку, – попросил Аззекка, – по-моему, я придумал, – и застучал по клавишам машинки.

Гарбугли, расстегнув пиджак, подставил солнцу Фи-Бета-Каппа ключ, который получил, еще когда учился в городском колледже. Как-то раз в этом самом кабинете Кармине Гануччи спросил его:

– Что это еще за чертовщина такая?

– Как же, это мой Фи-Бета ключ, – с немалой гордостью ответил он.

– Вот как? – только и сказал тогда Гануччи.

– Да, конечно.

– И что он означает? – поинтересовался шеф, на этот раз у Аззекки.

– Фи-Бета-Каппа.

– А это еще что такое?

– Общество. Попасть в него – большая честь.

– Итальянское, что ли?

Само собой, это случилось много лет назад, задолго до того, как в старом доме в Ларчмонте поселилась Нэнни для того, чтобы придать ему новый лоск. Теперь Гануччи уже, конечно, знал, что значит ключ Фи-Бета-Каппа. Совсем недавно он, словно в шутку, спросил Гарбугли, где ему удалось стянуть свой ключ, а в глазах его сверкала настоящая зависть – вне всякого сомнения, он многое бы отдал, лишь бы и у него был такой. Сложив пальцы на внушительном животе, Гарбугли с удовольствием любовался своим ключом, сверкавшим и переливавшимся в лучах солнца, заливавших золотом кабинет. За спиной слышался яростный стук клавиш – Аззекка печатал как одержимый. Так прошло секунд тридцать. Наконец стук резко оборвался. Аззекка шумно откинулся на спинку стула.

– Готово! – закричал он и выдернул листок из каретки.

– Ну-ка, ну-ка, посмотрим, – пробормотал Гарбугли.

Его партнер с гордым видом передал ему листок, на котором было напечатано следующее:

– Видишь, я даже додумался написать обе наши фамилии в одну, будто это одно слово, – гордо заявил Аззекка. – Сэкономил двадцать шесть с половиной центов! – Тут он осекся и посмотрел на партнера. Гарбугли пытливо перечитывал телеграмму. – Ну и что ты думаешь? – спросил Аззекка.

– Знаешь, давай-ка лучше позвоним ему по телефону, – предложил Гарбугли.