Марат поднялся на крыльцо уже в специально сшитом для этого случая капюшоне с прорезями для глаз. Сегодня у него имелись основания не открывать своего лица: когда-то он был одним из любимых учеников профессора Бочарова. Таким любимым, что не раз бывал у него дома и на даче.

“Допрошенный в качестве потерпевшего Бочаров И. И. показал, что 11 сентября он и его жена Бочарова А. Г. находились у себя на даче. Примерно в 22 часа они легли спать. Ночью на даче он услышал шум. Почти одновременно в его комнату вошли двое мужчин с фонариком. Один из них, угрожая ножом, отвел его в комнату, где находилась его жена. Ему связали руки. В комнате постоянно находились двое преступников (Стариков и Гаглидзе). Кроме того, часто заходил третий преступник (Филонов), который проявлял наибольшую активность, требуя выдачи денег, золота, драгоценностей, а также ключей от московской квартиры, угрожая ему и жене раскаленным утюгом. Четвертого преступника (Галая) он видел лишь непродолжительное время, когда тот заглянул в комнату. На лице при этом у него была какая-то тряпка с прорезью для глаз...”

Увидев в руках у Филонова раскаленный электроутюг, Илья Ильич сказал жене негромко и спокойно:

– Леля, отдай им все, что они просят. Не стоит оно того...

По плану в город должны были ехать Марат со Стариковым, а Филонов с Шалико оставались сторожить Бочаровых и ждать звонка. Но в последний момент Филон вдруг взбунтовался: он, дескать, тоже желает на “сладкую квартиру”. При этом глаза его поблескивали хитро и зло: “Меня не проведешь!” Марат выругался, но препираться уже не было времени: вот-вот отходила последняя электричка.

Стариков с Гаглидзе так и не дождались звонка с известием, что все в порядке. Городская квартира Бочаровых оказалась на охране, и Галая с Филоновым взяли с поличным на месте преступления. Шуру и Шалико задержали на вокзале, когда они с первой утренней электричкой прибыли в столицу. Похищенные монеты и картины вскоре изъяли у Одинцовой Елены Сергеевны, сводной сестры Старикова, уголовное дело в отношении которой было прекращено за недоказанностью. Она утверждала, что ничего не знала о происхождении оставленных у нее на хранение чемоданов, а фактов, говорящих об обратном, в распоряжении следствия не имелось.

На этом дело и кончалось.

Я перевернул последнюю страницу. Вошел Сухов.

– Ну как, понял что к чему? – спросил он, отбирая у меня папочку и пряча в сейф.

Я кивнул. Я действительно понял, кажется, главное, что хотел мне внушить Сухов. Мы имеем дело с опытными рецидивистами, которые вышли на свободу отнюдь не с чистой совестью, взялись опять за свое и, судя по всему, готовы черт знает на что.

– Значит, так, – сказал я. – За последнее время в городе было совершено несколько ограблений квартир с антиквариатом, причем преступники до сих пор не найдены.

Сухов посмотрел на меня с удивлением:

– Я тебе этого не говорил...

– А недавно, – продолжал я уже уверенней, – ограбили квартиру генерала Долгополова, причем забрали его именной пистолет. Никита Долгополов – приятель Саши Латынина. А пистолет обнаружился у Кригера. Следовательно, найдя Сашу, можно выйти на тех, кто ограбил Долгополова, а может быть, и убил Кригера.

– Молодец, – сказал Сухов с уважением. – Тебе бы у нас работать.

Вот она, похвала профессионала! Дождался наконец. Теперь надо было развить достигнутый успех.

– И в этом свете, хоть ты меня и ругаешь, а я кое-что сделал. Положим, Старикова вы бы и так нашли, по номеру машины. А вот Марат...

– Да, насчет Марата, – перебил меня Сухов. – Забыл тебе сразу сказать. Я тут проверил, пока ты читал, это не тот Марат.

– А какой? – спросил я довольно бессмысленно. От растерянности я, видимо, утратил способность нормально формулировать.

Но Сухов понял меня. Правда, по-своему.

– Интересно, да? – спросил он с хитрой улыбкой. – Ладно, узнаю для тебя лично.

Вот тебе и мгновенное озарение! Еще одно грустное подтверждение, что я не Моцарт и не Менделеев.

– Ничего, – утешал меня Сухов, подписывая пропуск на выход, – это бывает. Особенно, когда очень уж хочешь, чтоб так было. Видишь одни “за”, а “против” будто и нету. Между прочим, в нашем деле – вреднейшая штука.

Я понял, что, войдя в это здание дилетантом, дилетантом из него выхожу.

– Короче, договорились, – сказал Сухов, пожимая мне на прощание руку. – Больше ты с ними не вяжешься.

Полчаса назад я бы ответил ему что-нибудь вроде: “Хорошо бы ты их тоже об этом предупредил”. Но теперь промолчал.

У меня было над чем поразмыслить, шагая по длинным коридорам здания московской милиции. Опять стало неясно, откуда они узнали, что я живу у Феликса. А сейчас к этому прибавился вопрос, как меня обнаружили в Доме журналиста. Я чего-то не учитываю? Или тут нагромождение случайностей? А может, то и другое?

Когда я вышел на улицу, меня очередной раз озарило – без всякой связи с предыдущим. Но теперь я уже был научен скептически относиться к такого рода проявлениям своего организма. Осторожно, словно полное до краев блюдце, я донес свое открытие до ближайшего телефона-автомата и набрал номер Сухова.

– Забыл, что ли, чего? – поинтересовался он.

– Наоборот, вспомнил, – ответил я. – Эту сводную сестру Старикова зовут Елена Сергеевна и жену Латынина – тоже 'Елена Сергеевна. Может, стоит проверить, а?

Сухов молчал.

– Алло! – крикнул я в трубку.

– Не кричи, слышу, – сказал он, как мне показалось, с досадой. – Проверили уже.

– Ну, и?..

– Опять ты суешь нос не в свои дела!

– Понял! – ответил я радостно.

– Учти, я тебе ничего не говорил, – сказал Сухов и повесил трубку.

А почему я, собственно, радуюсь, пришла мне в голову мысль. Разве это открытие, которое к тому же сделано до меня, что-нибудь проясняет? Нет, надо признать. Скорее уж наоборот – еще больше усложняет.

В кабинете было накурено до потолка. Протасов сидел за своим столом перед пепельницей, полной окурков, и читал какой-то журнал.

– Ну как тебе понравилось? – спросил он меня вместо приветствия.

– Что именно? – не понял я.

– Как “что”? Ты собственную газету читаешь когда-нибудь?

Тут только я вспомнил, что у Протасова в воскресенье должен был быть материал. Притом, что ему, кажется, все на свете давным-давно надоело, он к каждой своей публикаций относится трепетно, будто она первая. На следующий день приходит в редакцию с самого утра и бродит по коридорам, нарываясь на похвалы. Я сам люблю, когда меня хвалят, отмечают и все такое: газетная статья живет недолго, и, если не заслужила сиюминутного признания, на вечность рассчитывать уже не приходится. Но в последнее время мне стали что-то все меньше нравиться протасовские очерки, начало казаться, что он повторяется... Скрывать это с каждым разом было все труднее, он и так посматривал на меня волком, и я приноровился отнекиваться: не читал, не было времени. Сегодня у меня было к тому законное основание.

– Ты же знаешь, Валя, я дома-то не живу.

– Громов тоже газету выписывает, – проворчал Протасов.

– Прочту, сегодня же обязательно прочту, – пообещал я – Мне звонил кто-нибудь?

– Завражный тебе звонил.

Я отправился в кабинет ответственного секретаря.

– Наконец-то! – закричал Глеб, увидев меня. – Там, в приемной, тебя с утра девушка дожидается, говорит, хочет беседовать только с тобой. Оч-чень милая, оч-чень симпатичная! Если там материал – умоляю, сделай к пятнице!

У Завражного все девушки очень милые и симпатичные.

– Глеб, – сказал я, – у меня удостоверение пропало.

– Получишь выговор.

– Глеб, – сказал я торжественно, – у меня его похитили при исполнении служебных обязанностей! Мне неохота было получать выговор.

– А милиция в курсе?

– Да, – ответил я честно, имея в виду Сухова.

– Ладно, разберемся. Пойди к завредакцией, пусть выпишет тебе другое. Но чтоб к пятнице был материал.