"От того, как Вы проявите себя на практической работе, будет зависеть Ваша дальнейшая судьба. Надеюсь, что мы еще встретимся с Вами в будущем..." Я слушаю генерала до странности спокойно. Во время войны я горел, переживал, стремился к чему-то. Теперь же мною владеет только ледяное спокойствие. Точно такое же спокойствие я ощущал, когда я впервые узнал о разразившейся войне в июне 1941 года. Тогда это было напряженным ожиданием событий. Что это означает сегодня - этого я еще не могу понять. Наш внутренний мир - это отражение окружающей нас действительности. В активной работе, в плавильном тигле международных интересов я найду рациональное зерно нашего бытия. Более благоприятное место, чем Берлин, выбрать трудно. Теперь я умышленно ставлю мой внутренний мир на пробный камень. "Я уверен, что Вы с честью оправдаете доверие, которое оказывает Вам родина, посылая Вас на самый ответственный участок послевоенного фронта. Работа там важнее и серьезнее, чем во время войны", - говорит генерал, пожимая мне на прощанье руку. - "Желаю Вам успеха, товарищ майор!" "Так точно, товарищ генерал!" - отвечаю я, смотря в глаза Начальнику Академии и крепко возвращая его рукопожатие. Ведь я еду в Берлин, чтобы вернуться оттуда лучшим гражданином моей родины, чем я в состоянии быть сегодня. 2. В середине зимы, загадка, окружавшая жизнь Жени, перестала быть для меня тайной.

В январе вернулась в Москву женина мама. Всю войну, чтобы быть поближе к мужу, она работала военным врачом в прифронтовых госпиталях. Теперь же она демобилизовалась из армии и вернулась домой. Анна Петровна была полной противоположностью Жени. Самым большим для нее наслаждением было рассказывать о муже. Мне стоило немало терпенья в десятый раз с интересом выслушивать одни и те же истории - о том, как они поженились, о том, как муж никогда не был дома, все свое время посвящая службе, о том как тяжело быть женой кадрового военного. Она с мельчайшими подробностями описывала его и ее простых родителей, постепенный подъем по служебной лестнице и, наконец, головокружительную карьеру мужа во время войны. Анна Петровна была исключительно мила и непосредственна. Будучи женой крупного генерала, она нисколько не гордилась своим новым положением и в изобилии рассказывала анекдоты о безграмотности и серости новой аристократии. В этом не было противоречия. Сама Анна Петровна прекрасно понимала, какую ответственность накладывает на нее новое положение мужа, она во всем старалась идти в ногу со временем и с мужем. Сегодня она и внешне и внутренне вполне оправдывала свое место в обществе. В широких кругах довольно скептически смотрят на новую аристократию, как на "выскочек". Это произошло, в значительной мере, благодаря тому, что во время революции наверх поднялись новые, никому неизвестные люди. Во время революции это было естественно. После революции они занимали руководящие государственные посты, которым они часто не соответствовали ни по своему образованию, ни по соответствию исполняемым ими функциям. Единственное, в чем нельзя отказать советским руководителям - это кипучая энергия и бесконечное упорство. Со временем эта революционная гвардия устарела, отживала свой век, и ее несоответствие новым задачам становилось все яснее. Одновременно подрастали новые советские кадры специалистов в различных областях. Они вышли из широких масс, но уже обладали необходимым образованием, специальной подготовкой и практическим опытом руководства. Начало войны прорвало бюрократическое болото, как нарыв. Потребовалась смена заплесневевших героев революции новыми, более соответствующими своим задачам, кадрами молодых руководителей советской школы. Здесь решали не былые заслуги, а способности. Недаром в годы войны, в особенности в армии, поднялась на поверхность масса новых талантливых военачальников, которые до того прозябали в неизвестности. Довоенная партийная и бюрократическая аристократия догнивала в роскоши и излишествах, которые когда-то ставились в упрек царской аристократии. В дни войны на смену им, или может быть только временно - для спасения положения, были призваны лучшие силы нации. Отец Жени был одним из таких. Анна Петровна - это воплощение заботы о муже, о семье, о доме. Несмотря на ее гордость карьерой мужа, она, сама того не подозревая, часто высказывала сожаление, что эта карьера практически лишила ее семейной жизни. Постепенно я так сдружился с Анной Петровной, что иногда выступал с ней единым фронтом против Жени. Привыкнув к самостоятельной жизни, Женя абсолютно не хотела считаться даже с авторитетом матери. Единственное, что на нее еще действовало это угроза: "Вот погоди, я отцу напишу, как ты себя здесь ведешь..." Тогда Женя смирялась на некоторое время. Во время Государственных Экзаменов, чтобы сосредоточиться и не отрываться от напряженной работы, я не встречался с Женей и только звонил ей по телефону. Получив назначение на работу в Берлин, после долгого перерыва я впервые зашел к Жене. Я ожидал от Жени всего что угодно, но только не ласкового приема. К моему несказанному удивлению Женя встретила меня так бурно, что даже Анна Петровна укоризненно покачала головой: "Ты хоть меня постыдись!" "Гриша!" - с разлета закрутила она меня вихрем еще в передней. - "Папа здесь был... Целых две недели... Представляешь себе - целых две недели!" Женя бесконечно любит и боготворит отца. Но в такой же мере она ревнует его к работе и тоскует, почти никогда не видя его дома. "Посмотри, что только он мне привез!" Она увлекает меня с собой и начинает с гордостью показывать целые груды сокровищ, которые привез ей в подарок отец. Уже и раньше к ним на квартиру приносили целые ящики различных трофеев. Каждый раз, когда кто-либо из офицеров штаба ехал в Москву, он попутно привозил с собой подарки от генерала. Это было обычным явлением для всех семей военнослужащих в период наступления Красной Армии по Восточной Пруссии. Младшие офицеры посылали домой тряпки, старшие более солидные вещи вплоть до роялей и мебели. Юридически - грабеж, на языке войны - трофеи. В отношении немцев - долг платежом красен. О морали можно будет говорить позже. По Москве ходит модный анекдот. Один офицер прислал с фронта своей жене ящик с мылом. Та, не долго думая, распродала все мыло на базаре. Через несколько дней от мужа приходит письмо. В нем он сообщает, что в каждом куске мыла залеплены золотые часы. Одни рассказчики, в зависимости от вкуса, утверждают, что жена повесилась, другие - утопилась, третьи - отравилась. Философы любят говорить, что бедность облагораживает человека. В определенных пределах и при определенных предпосылках - может быть и так. Но хроническая и массовая бедность унижает человеческое достоинство и дает стимул ко многим отвратительным вещам, недостойным человека. В гостиной на полу стоит огромный, в рост человека, радиоаппарат. При первом взгляде на сверкающую клавиатуру кнопок и рычагов, я поколебался - что это, радиоприемник или радиостанция. Действительно генерал откопал радиоприемник, соответствующий его чину. Наконец я убеждаюсь, что это ультрасовременная модель сверхмощного супергетеродина. Я протягиваю руку и хочу подключить питающий шнур к розетке на стене. Анна Петровна предостерегающе поднимает палец: "Гриша! только пожалуйста не включайте. Коля запретил строго на строго". "Да, ну... Вам-то что бояться?" - возражаю я. "Нет, нет... Пока запрет не сняли - нельзя. Даже Коля сам не включал". Вот тебе и на! Через месяц после окончания войны победоносный советский генерал не решается слушать радио, пока не разрешит Кремль. "Гриша, слыхали новый анекдот?" - отвлекает меня от радио Анна Петровна. "Про шейку?" - спрашиваю я, уже привыкнув к рассказам Анны Петровны о генеральских женах. "Нет... Новый! Один генерал прислал жене с фронта пианино. Ну, пока его везли, пианино раструсилось, позвали настройщика. Настроили и устанавливают пианино в комнате. Жена обязательно хочет чтоб на видном месте. "Там нельзя", - говорит настройщик. - "Резонанса не будет". "Э, чепуха!" - махает рукой жена. - "Я моему генералу напишу - он и резонанс пришлет". Нас перебивает Женя. "Гриша, посмотри. У меня еще что-то есть", - она стремительно бросается в соседнюю комнату. - "Золотой пистолет!" Я ожидаю увидеть оригинальную зажигалку или дамскую безделушку. Женя с размаха бросает мне на колени что-то тяжелое в желтом кожаном кабуре. "Прочти, что там написано!" - командует она над моей головой. Я расстегиваю желтую кожу. На моей ладони сверкает тупым рыльцем позолоченный немецкий "Вальтер". На плоской боковой грани затейливая вязь гравированных готических букв. Бросаются в глаза две хищные зигзагообразные молнии - знак ОС. Надпись на пистолете гласит: "Генералу СС Андреас фон Шенау от имени Великой Германии". Фюрер. Почетное золотое оружие! Подарок СС-овскому генералу от самого Гитлера. Когда-то этот блестящий кусок металла наполнял гордостью сердце человека, который считал себя выше других существ. Теперь же он сидит в лагере для военнопленных и собирает окурки, а горделивая безделушка столь же безразлично поблескивает в руках победителей. Да, нет ничего более изменчивого и непостоянного, чем земная слава! "Теперь со мной не шути". - Женя нажимает защелку обоймы. - "Полный боекомплект!" Обойма змейкой выскальзывает на подушку дивана. Красные головки патронов выглядывают из прорези. "Однако, додумался отец такие игрушки дарить", - говорю я и кладу обойму подальше от пистолета. - "Да еще главное кому?" "Не беспокойся. Если ты будешь себя хорошо вести, то это не опасно", успокаивает меня Женя. "Потом папа привез еще два Опеля", - щебечет она. - "Адмирала" он оставил себе, а "Капитан" теперь мой. Понимаешь? Мой! Завтра чтобы ты был здесь. Будешь учить меня править. Повтори приказание!" "Послушай, Гриша, какие у тебя, вообще, планы на будущее?" - шаловливо спрашивает она, уже забыв о своих новых игрушках. С такой же непринужденностью как она обращается со своим золотым пистолетом, она кладет мою голову себе на колени, пишет мне на лбу пальцем вопросительный знак. В ее голосе слышится игривый вызов. Вековечный инстинкт женского кокетства нисколько не изменился в сердце дочери советского генерала. Мне не хочется омрачать радужное настроение Жени. Где-то в глубине копошится чувство сожаления, что завтра я должен буду расстаться со всем окружающим. Но так нужно, да и потом ведь это не навсегда. "Завтра я вылетаю в Берлин..." - медленно говорю я, смотря в потолок. Я произношу эти слова так тихо, как-будто я виноват в чем-то. "Что-о-о?" - недоверчиво тянет Женя. - "Опять твои глупые шутки?" "Это не шутка..." "Никуда ты не поедешь. Забудь об этом! Понял?!" "Это от меня не зависит..." Я беспомощно пожимаю плечами. "Боже! Как бы мне хотелось содрать с тебя шкуру!" восклицает Женя. - "Сходи в оперетту, если уж тебе так хочется посмотреть заграницу. Неужели тебе не жалко опять уезжать и оставлять меня зубрить эти дурацкие интегралы?!" Она смотрит на меня почти умоляюще. В ее взгляде что-то большее, не только просьба или каприз. "Это не зависит от моего желания, Женя... Долг..." "Долг, долг..." - как эхо, повторяет мои слова Женя. - "Я слишком часто это слышу - долг!" С нее внезапно слетает вся беззаботность и веселость. Голос ее становится печален и серьезен. "Я была так бесконечно рада, что ты не кадровый военный. Ты думаешь я счастлива дома? Ведь я - сирота!" Женя выпрямилась, лицо ее побледнело, тонкие пальцы нервно теребят шелковую кисть дивана. "За всю жизнь я видела отца только неделями... Ведь мы почти чужие. Ты думаешь, почему он засыпает меня подарками? Он тоже чувствует это. То Китай, то Испания, то еще куда-то... И так всю жизнь..." Голос Жени дрожит от волнения и глаза наполняются слезами. Она не владеет собой, слова слетают с ее губ как страстное обвинение, как жалоба на судьбу. "Подруги говорят, что я счастливая - у отца вся грудь в орденах. .. А я ненавижу эти ордена... Они отняли у меня отца... Каждый из них это годы разлуки. Посмотри на маму! Ведь у нее не успеют просохнуть слезы радости, что отец вернулся, жив, здоров, как снова плачет. Опять провожает куда-то, даже не знает куда... Иногда по году писем нет..." "...Он тоже говорит - долг, долг... А теперь ты... Я не хочу жить так, как мама... Я не хочу жить твоими письмами..." Женя закрывает лицо руками. Ее плечи судорожно вздрагивают. Она падает лицом вниз на подушки дивана. На бархатных подушках, как обиженное дитя, орошая слезами золотой подарок фюрера, горько плачет его новый владелец. Я молча ласкаю волосы Жени, беспорядочно рассыпавшиеся по красному бархату, смотрю на залитые солнцем крыши домов за окном, в голубое марево летнего неба. Как будто я ищу там ответа. Что я должен делать? Тут, рядом со мной любимая и любящая женщина. Где-то там далеко-далеко ожидает меня долг. Что такое долг? Не просто ли это отговорка, за которую мы цепляемся, чтобы оправдаться перед собственной совестью. Или это высшее проявление нашей совести? Все зависит от основного принципа. Долг - это производное веры в непогрешимость основного принципа. Мой долг - найти эту веру. Это долг в квадрате. Вечером я сижу с Анной Петровной в гостиной. Женя, как примерная девочка, разложила на столе книжки и грызет карандаш, готовясь к последним экзаменам. Белый ангорский кот, любимец Жени, настойчиво лезет мне на колени. Анна Петровна, как обычно, жалуется на свою одинокую жизнь. "Предлагали ему место в Артиллерийском Управлении, так нет - опять в пекло лезет. Пробило голову под Кенигсбергом - так всё мало. Уж кажется и орденов достаточно, и звание высокое. Теперь одно затвердил - буду маршалом. Сам Сталин ему на приеме сказал. Теперь и повторяет, как кукушка". За несколько дней до капитуляции Германии, когда победа была уже собственно решена, генерала спешно отозвали в Москву. 10 мая 1945 года он, вместе с Генералитетом Красной Армии, присутствовал на торжественном приеме в Кремле, данном Политбюро ЦК ВКП(б) в честь победы над Германией. Еще один орден Ленина украсил его широкую грудь, еще одна звезда прибавилась на золотых генеральских погонах. Но Анне Петровне не пришлось долго радоваться свиданию с мужем. Он получил новое секретное назначение, все дни проводил в Генштабе и на все расспросы Анны Петровны куда он едет односложно отвечал "Получишь письмо с адресом полевой почты". Местонахождение его Анна Петровна узнала только через несколько месяцев, когда разразилась война с Японией. Да и то узнала она это лишь из газет, из Указа Президиума Верховного Совета о награждении генерала за особые заслуги в боях против Японии. Пушистый любимец Жени продолжает досаждать мне излиянием своих чувств. После его ласк я всегда с ног до головы в белой шерсти. Я беру мурлыкающее существо по возможности осторожно за шиворот и выбрасываю за дверь. "Как же он станет маршалом, если война окончена? - спрашиваю я Анну Петровну, "Война с Японией, если и будет, то долго не продлится. С кем же воевать?" "Не знаю", - вздыхает Анна Петровна, - "Он со мной о политике много не разговаривает. Это он после того, как в последний раз в Кремле побывал, так и распетушился. Видно там что-то да думают, если говорят. Ему Сталин - конец и начало. Раз ему Сталин сказал "будешь маршалом", так он за этой маршальской звездой на небо полезет". "Что за чертовщина?" - мелькает у меня в голове. - "В Кремле словами на ветер не бросаются." Я ничего не сказал тогда Анне Петровне. В этом отношении генерал прав. Нет ничего неразумнее, чем говорить с женщинами о политике. Для юношей это тактическая ошибка, для взрослых людей - неосторожность или, в лучшем случае, бесполезная трата времени. Зато слушать женщин иногда очень полезно. Я вспомнил и понял слова Анны Петровны только позже, за столом заседаний Союзного Контрольного Совета в Германии. То, что для других стало ясным спустя много времени позже, было понятно мне уже после первого заседания. Так провел я свой последний день в Москве. Утро следующего дня застает меня на Центральном Московском аэродроме. Еще рано и утренний туман стелется над землей, холодной матовой росой оседает на плоскостях самолетов. Кругом все неподвижно, все тихо и спокойно. На взлетном поле распластали зеленые крылья многочисленные транспортные самолеты - все, как один, - "Дугласы". На душе у меня так же легко, как легок и свеж утренний воздух кругом, так же спокойно и тихо, как это раскинувшееся кругом, омытое росой, поле аэродрома. Наверное каждый путешественник не раз ощущал неизбежное чувство легкости и простора, охватывающее душу человека перед отъездом в далекий путь. Одновременно уже наперед радуешься будущему возвращению к знакомым берегам, в родную среду, в отчий дом. Через год я снова вернусь в Москву. Тогда она будет мне еще дороже и родное, чем теперь. Ко мне приближаются двое офицеров, по видимому летящих тем же самолетом. "Ну как, майор?" - с приветствием обращается ко мне один из них. - "Значит даешь Европу?" "Не мешает посмотреть, что она из себя в самом деле представляет, старушка Европа", - добавляет второй. Аэродром оживляется. Прибывают еще несколько человек с командировочными предписаниями в штаб Советской Военной Администрации. СВА имеет свои самолеты, курсирующие на трассе Берлин-Москва. Из Германии самолеты летят чуть ли не цепляясь брюхом за землю, под тяжестью особо важных и спешных грузов. Зато из Москвы в Берлин они идут наполовину порожняком. Так и наш летчик, подождав еще некоторое время, машет рукой и сигналом просит у диспетчера разрешения на старт.