Как я не уговариваю Белявского поехать с нами покататься по городу, он остается непоколебимым как скала. "У меня еще от прошлого воскресенья ноги болят," заявляет он. День выдался на редкость солнечный и теплый. Ссадив Белявского на Фридрихштрассе, мы с Валей решаем ехать за город. Справа и слева, как музейные реквизиты, мимо нас проходят исторические понятия прошлого. Унтер ден Линден - громкое имя, окруженное развалинами, даже без намека на растительность. Расщепленные снарядами и авиабомбами деревья Тиргартена, где валяются искареженные фюзеляжи сбитых самолетов. Колонна Победы с потускневшим золотым ангелом, символизирующим былую победу и славу 1871 года. Перед нами широкая и прямая как стрела магистраль Ост-Вест Аксе, рассекающая Берлин с востока на запад. Берлин имеет свое особенное лицо. Лицо столицы. Здесь есть характерная перспектива большого города. Камни Берлина дышат историей. Германия подарила миру десятки людей, имя которых дорого каждому цивилизованному человеку. Об этом наглядно говорят простреленные пулями и изуродованные осколками снарядов таблицы с наименованиями улиц - Моцартштрассе, Гумбольтштрассе, Кантштрассе. Мы сворачиваем на Авус. Позади остается Функтурм, Дейтшляндхалле, гоночный стадион. Вокруг нас раскинулось, шумя листьями, зеленое море Грюнвальда. Валя озирается кругом. Запрокинув голову на кожаную спинку сиденья, она смотрит в небо, голубым куполом раскинувшееся над нами, затем говорит: "Знаешь что, Гриша?" "Что?" "Здесь солнце светит как-то то другому..." "Как-же?" "Сама не пойму. Тут себя чувствуешь по другому. Скажи - у тебя нет этого странного ощущения?" "Это чувство победителя, Валюша. Потому здесь и солнце по-другому светит." "Хорошо здесь," мечтательно говорит Валя. - "Я так соскучилась по мирной жизни. Иногда хочется сбросить эту форму и жить просто так - просто ради жизни..." "Что тебе мешает?" "Иногда у меня появляется сожаление, что я в форме. Во время войны это было необходимо, а теперь... хочется быть свободной... Как это объяснить..." "Это ты объясни кому-нибудь другому," - улыбаюсь я. - "А потом я тебе посоветую - не забывай, что здесь штаб СВА. Этот лес потемнее и поопаснее, чем партизанские трущобы. Иначе скушают тебя серые волки. Понимаешь?" Валя пристально смотрит на меня, молчит некоторое время, потом говорит тихим и серьезным голосом: "Видишь ли, Гриша, иногда я чувствую себя такой одинокой, а поделиться ни с кем не могу. Я так люблю все хорошее, а его так мало крутом." Шуршит бетон автострады под колесами. Серая стрела Авуса режет золотой убор Грюнвальда. Я отпускаю педаль газа, машина сбавляет ход. Вокруг нас в ленивой истоме раскинулась золотая осень. Мерцает растекающаяся в лучах солнца даль. Даль бежит нам навстречу. "Скажи - о чем ты думаешь?" - шепчет Валя. "Я думаю куда нам сворачивать - направо или налево. Тут где-то должно быть Ваннзее." Ваннзее - одно из самых крупных озер в окрестностях Берлина. По берегам озера лежат красивые и богатые виллы - раньше здесь жили наиболее состоятельные люди германской столицы. Здесь же самый большой, и современный купальный пляж Берлина. Мы объезжаем озеро кругом. Здесь тихо, почти пустынно. Дорога выложена диким булыжником, обсажена развесистыми старыми кленами. Камня почти не видно под толстым, переливающимся красками, ковром из опавшей листвы. По сторонам тянутся обвитые зеленью изгороди, все ворота распахнуты настежь, виллы стоят пустые, покинутые своими владельцами. Одни бежали на Запад при наступлении Красной Армии, другие переселены сейчас в новые квартиры здесь-же поблизости - бывшие деревянные бараки для иностранных рабочих. Я поворачиваю машину в открытые ворота одной особенно красивой виллы. Посреди гравиевой дорожки валяются оленьи рога, когда-то украшавшие кабинет хозяина дома, по ступенькам парадной лестницы ветер метет сморщенные от недавнего дождя листки бумаги. Внизу у воды маленькая, выложенная квадратными плитами, набережная, мостики для рыбной ловли и причалы для лодок. Тут-же рядом ржавеет волнистым железом ангар для моторного катера. "Неплохо жили люди," - задумчиво говорит Валя, осматривая пристань. "Да. Захотели еще лучше жить - и споткнулись," - отвечаю я. Мы выходим из машины и бродим по парку. Высоко над головой шумят столетние деревья. Между деревьями виднеются начинающие осыпаться окопы, спутанные мотки колючей проволоки, стрелянные гильзы. Вверху, одетая в красный осенний убор дикого винограда, вилла под черепичной крышей. "Пойдем посмотрим дом," - предлагаю я. По комнатам гуляет ветер. Скрипят под ногами половицы. Валяются противогазные маски, обломки мебели, консервные банки. На втором этаже когда-то находился кабинет хозяина дома. По полу шуршат груды выцветших фотографий. Из под наших сапог смотрят лица усатых людей в стоячих крахмальных воротничках. Не думали эти люди, что когда-то их портреты окажутся под сапогом русского офицера. "Пойдем отсюда, Гриша," - тянет меня Валя за рукав. - "Нехорошо в чужом доме ходить." После полутьмы внутри дома на балконе ослепительно светит солнце. Внизу распростерлась, подернутая легкой дымкой, гладь огромного озера. Качается, уходя в воду, тростник под дуновением легкого бриза. Дыхание воздуха шумит в кронах деревьев. Мертвая картина крушения человеческого успеха за нашей спиной - и вечная неугасающая жизнь у наших ног. Нельзя не любить осеннюю природу. В ней много общего с нашей жизнью. Листья опадают, как наши дни. Облака проходят, как наши мечты. Летающая паутина щекочет нас, как наши надежды. Воздух становится прозрачен и ясен, как наш рассудок. Мы долго стоим с Валей на балконе. Терпкий пьянящий аромат волнами поднимается от разгоряченной земли. Красными лапами ползет дикий виноград через каменную баллюстраду. Нас ласкают лучи солнца, солнца такого яркого, каким оно бывает только осенью. После каменного хаоса Берлина девственная тишина и покой Грюнвальда подействовали на Валю. Лицо ее нахмурилось, словно у нее болит голова. Грудь девушки судорожно поднимается и опускается, как-будто ей не хватает воздуха. "Скажи, Гриша, - что такое счастье?" - спрашивает она, не оборачиваясь. "Счастье? Счастье - это способность человека довольствоваться тем, что он имеет." "А если он ничего не имеет?" Валя поворачивается ко мне лицом. Ее глаза серьезны и смотрят на меня в упор, требуя ответа. Между бровей залегла легкая морщинка. Я молчу не зная что ответить. 4. Человек, вышедший из тюрьмы после долгого заключения, в первое время не может привыкнуть к свободе, он боится пространства. Есть даже специальный термин аэрофобия. Такое-же своеобразное ощущение было и у нас в первое время пребывания в оккупированной Германии. Мы пользовались абсолютной свободой, свободно посещали сектора западных союзников. Спустя год об этом можно было только вспоминать. Для нас были открыты двери союзных солдатских и офицерских клубов в западных секторах, нас всегда встречали как желанных гостей. Надо к стыду признаться, что гости часто вели себя таким образом, что хозяева вскоре вынуждены были стать осторожнее. В Карлсхорсте пользовалась успехом следующая история: Однажды советский солдат, находившийся проездом в Берлине, заблудился и по ошибке попал в американские казармы. Американцы очень обрадовались редкому гостю и затащили перепугавшегося на смерть Ивана к себе. Сняли с него вещевой мешок. Что может быть у советского солдата в мешке - буханка черного хлеба, да пара портянок. Американцы усадили Ивана за стол, накормили и напоили его так, как ему и во сне не снилось, вечером оставили его ночевать в казарме. Некоторые остряки уверяют, что гостеприимные американцы позаботились, чтобы Иван не скучал один в постели. На утро Ивану набили полный мешок всяких заморских диковинок и проводили за ворота. Некоторые уверяют, что Иван даже пытался записаться в американскую армию. Каждый из рассказчиков клятвенно божился, что лично встретился с этим Иваном непосредственно за воротами американской казармы. Не для кого из нас не прошло незамеченным, что союзные солдаты обмундированы несравненно лучше советских солдат, что они пользуются значительно большей личной свободой. Не без улыбки офицеры, работающие в Контрольном Совете, рассказывали своим друзьям, что американские солдаты курят те-же сигареты, что и американские генералы. В Красной Армии солдат, младший офицер, старший офицер, генерал - каждый получает различные, соответствующие его чину, табак или сигареты. И все это под знаменем всеобщего равенства и братства. Первое время мы жили как на забытом острове. Поскольку считалось, что мы находимся "заграницей", с нас не брали никаких советских налогов, нас даже не беспокоили обязательными в Советском Союзе добровольными займами. И что уж совсем поразительно - мы были свободны даже от политзанятий и... самой великой, самой мудрой, самой осточертелой каждому советскому человеку книги - "Краткий Курс Истории ВКП(б)". Сталин совершил величайшую ошибку, показав советским людям Европу, а Европе советские порядки. Советские люди стали гораздо более критически смотреть на то, что происходит у них за спиной в Советском Союзе. Запад, увидев подлинное лицо сталинского коммунизма, потерял значительную часть своих иллюзий и излечился от розовых тенденций. Для обеих сторон эта встреча послужила на пользу. Первые месяцы оккупации были очень характерны. Среди хаоса капитулировавшей Германии, в руинах Берлина, в жизни людей, которые еще вчера были для нас вратами, мы увидели некоторые вещи, которые сначала только удивляли нас. Затем мы понемногу стали оценивать их и соответственно этому менять взгляды на вещи. Приходилось преодолевать оставшееся от военного времени чувство внутренней неприязни ко всему тому, что связано с именем Германия. Приходилось искать новые масштабы измерений. Кроме того, нелегко реконструировать нормальную жизнь немца, Германии и Европы, - того, что противостоит советским формам жизни, - из под праха долгих лет гитлеровского режима, тотальной войны и безоговорочной капитуляции. Советских людей поразил незнакомый для них высокий жизненный уровень среднего человека Запада. Уже вошли в поговорку слова советского солдата, смотрящего на квартиру европейского рабочего: "Ты - капиталист?!" В годы оккупации тот-же солдат начал интерпретировать эти слова в обратном направлении, оглядываясь на свою собственную жизнь. Каждый советский человек, увидевший Европу своими глазами - это потерянный для советской власти гражданин. Он, как механизм, продолжает исполнять свои функции, но яд познания истины не прошел бесследно. Спустя несколько лет сотрутся впечатления первых дней встречи. Все будет казаться более обыденным, контрасты выровняются и люди привыкнут к ним. Боевые солдаты и офицеры, составляющие сегодня костяк оккупационных войск, со временем будут заменены другими. Тем, кто вернется на родину, трудно будет делиться своими впечатлениями о Германии. Кому охота получить десять лет за "антисоветскую агитацию". Однажды я еще с тремя офицерами сидел в полупустом зале столовой. Было девять часов вечера, ужин окончился, но так-как никому из нас не хотелось идти домой, то мы остались за столом, потягивая пиво и ведя беспредметный разговор. "Я представлял себе немцев совсем иначе," - говорит капитан Кап. - "Я думал - не люди, а так..." - он пощелкивает пальцами, не находя подходящего выражения. "А вчера вот был я в Трептове," - продолжает он - "Карусель там, лодочки всякие. И знаете - удивился. Оказывается, немцы веселый народ. И старые и малые на карусели катаются. Меня аж самого забрало - полез на карусель". Характерно, что каждому из нас бросаются в глаза одни и те-же факты. Действительно, то что мы видим в Берлине, совершенно не соответствует нашему представлению о немцах. Простой немецкий народ ведет себя гораздо непринужденнее и беззаботнее, скажем веселее, чем соответствующие слои населения в Советском Союзе. Казалось бы немцам сегодня нечего особенно веселиться. И, несмотря на это, мы видим, что они беззаботнее нас - победителей. Советская жизнь наложила отпечаток на наши души. "В Трептове еще не так весело," - кивает головой майор Жданов. - "Я вот как-то на днях во французский сектор забрался. И интересно и боязно что-то, все-таки один среди чужих. И там тоже ярмарка со всякими увеселениями, французы со своими девочками. И так там весело, что мне как-то странно стало, даже тоскливо." Майор наливает из бутылки пива, затем продолжает: "И нашего там одного встретил - пьяный в дым, фуражку потерял, пистолет на заду и две б... под руки. Тоже веселится! Дорвался до свободы." "Водка - великое дело!" - улыбается лейтенант Беренс. - "Пропустил пол-литра - и чувствуешь себя королем. Вот ты во французском секторе чего-то боялся, а тот ничего не боялся." "Водка освобождает человека," - размышляет он дальше. - "Когда человек в жизни чувствует себя рабом, напившись, он старается наверстать недостающую ему свободу - дерется, бьет посуду, хулиганит - и чувствует себя выше других, думает что он свободен." "Ты уже, кажется, сам хватил больше, чем нужно," - замечает Кац. "Привет победителям!" - поднимает свой стакан Беренс. - "Слава Богу, хоть водка дешевая." Первое знакомство с побежденным врагом открыло нам глаза на многие вещи, - мы начали ощущать наше место в мире. Мы почувствовали нашу силу и нашу слабость. Впечатления первых послевоенных месяцев в свете последующих событий составляют своеобразный этап в жизни Советских Оккупационных Войск в Германии. Это был как-бы мимолетный период послевоенной демократии. Никто из советских людей не ощущал так Победу" как мы - люди Оккупационных Войск. Мы видели Победу в лицо, мы грелись в лучах Победы. Победа обдавала нас своим теплым дыханием, баюкала нас на своих крыльях. Вместе с тем Победа и встреча с Западом будили в нас сомнения старые и порождали сомнения новые. Эти сомнения, в свою очередь, усиливали желание, потребность и надежду на возможность чего-то иного, чем то, что мы знали до войны. В лучах Победы мы жили надеждой на лучшее будущее. Краткий период послевоенной демократии позволял нам надеяться. Это можно понять только оглядываясь назад.