- Да разве ты ее знаешь? - удивился он. - Я не думал. Она ко мне в первый раз приехала. Веселая такая и очень мила. Скажи, пожалуйста, кто она такая?

- Кто она? - нервно захохотала она. - Ну, уж извини, при всей моей откровенности с тобой, я не решусь дать ей при тебе ее настоящее имя.

- Вот как!

- Да, мой милейший, ты поражен, не ожидал... Нет, вообрази, какое нахальство. Встречается со мной - целоваться лезет.

Надежда Александровна с негодованием передала ему сцену в приемной.

- А к тебе она зачем попала? Просилась на сцену, что ли? - закончила она свой рассказ.

- Просилась, - ответил он, - да тебе-то, скажи, что до нее за дело?

- Как, что за дело? - вспыхнула она. - Ты ее не вздумай принять. Без того у нас мало делом занимаются, а при ней уж совсем одни только кутежи пойдут. Если она будет у нас, я сейчас же уйду, да и другие уйдут, служить с ней не станут.

Он внимательно посмотрел на нее и вдруг смутился под ее взглядом.

Это не ускользнуло от нее.

- Та, та, та, посмотри-ка мне прямо в глаза, - подошла она к нему и взяла его за плечи.

Он отвернулся.

- Нет, посмотри.

- Полно, Надя, что еще за глупости...

- А! Так вот что... И в глаза прямо смотреть не хватает совести... Бессовестный, гнусный волокита! Прилично ли председателю, серьезному человеку, заниматься таким пустозвонством. Вечно только одного веселья хочется... Ну, да ты у меня не увернешься, я тебя...

Она не окончила фразы, так как в кабинете появился Аким с кофеем, который он и поставил на стол.

Надежда Александровна отошла от Бежецкого и присела к столу.

Аким не уходил. Он остановился у притолоки, молча улыбался и покачивал головой.

- Эх! - укоризненно произнес он наконец.

- Что тебе надо? Чего ты выпучил бельмы? Пьяница! - обернулся Владимир Николаевич.

- А то и надо! - передразнил его тот.

- Хорошенько его, барышня, - обратился он к Крюковской, - а то у барина глаза-то больно завидущи. Чтобы эта тут вертихвостка, с позволения сказать, не шлялась.

Надежда Александровна улыбнулась.

- Бесстыдники! Право бесстыдники? - добавил Аким уже по адресу Бежецкого. - Ишь какая у нас с вами краля, а вам все мало.

Он мотнул головой в сторону Крюковской.

- Молчи ты, пьяная физиономия! - засмеялся Владимир Николаевич. - Что это ты врешь? Ступай вон, старая бесхвостая сова.

- Я и пойду. Чего вы ругаетесь-то! Опять за сову принялись. Это за то, что я правду сказал. Спасибо, всегда так надо. Ступай, мол, старый пес, вон. Вас же жалеючи говорю. Что? Аль опять захотелось по старому, бабе в лапы попасть. Опять пойдет, как бабье одолеет: Аким, Аким, денег надо, а я вот тогда и не пойду искать и не пойду...

- Да оставь, старый черт! Не ворчи. Убирайся вон.

- Всегда так, как начнешь правду говорить, все вон да вон, продолжал говорить Аким, уходя из кабинета.

- Видишь, я права, - с жаром начала Надежда Александровна. - Я при Акиме сдержалась, но теперь прямо скажу, что этого выносить не стану и при себе терпеть другую женщину не буду. Я тебе не жена и терпеть не обязана. Если ты осмелишься и я замечу - сейчас же брошу тебя. Что это за бесстыдство! Но помни, я тебе еще и отомщу за себя. Жестоко отомщу!

В тоне ее голоса звучала решимость.

Владимир Николаевич, видимо, струсил.

Он подошел к ней и начал ее успокаивать, стараясь с деланной улыбкой заглянуть ей в лицо.

- Ну, полно верить этому дураку, Надя, - поцеловал он несколько раз ее руку.

Она не отнимала руки, но молчала.

- Пожалуйста, не сердись. У меня к Щепетович еще не может быть никакого чувства. Я ее в первый раз и увидал сегодня.

- Знаем мы "в первый раз", - вскинула она на него глаза. - Уж ты мне тоже, пожалуйста, розовый вуаль на глаза не надевай, я и так умею различать предметы. Знаю твой вкус: пришел, увидел, победил. И чем скорее и новее - тем милее и вкуснее. Настоящий гастроном в этом отношении: непременно переменное кушанье надобно. А Щепетович, я знаю давно, какая она птица. У Наташи Лососининой отбила мужа, он даже ей в то время нужен не был, другой был при ней, так только, чтобы отбить.

- Удивительно у вас, у женщин, в этом отношении феодальные закостенелые понятия, эгоизм какой-то, - отвечал он со смехом и начал ходить по кабинету. - Почему непременно, если любишь женщину, надо отказаться от жизни и не сметь подумать о другой женщине? Отчего не пользоваться и не наслаждаться всем, что встречается на пути хорошего? Приятнее, веселее бы всем жилось. Зачем друг друга стеснять и лишать свободы? И мужчины, и женщины - живые организмы, живущие своей жизнью, а не вещи, которые могут быть чьей-нибудь собственностью. Нам, детям девятнадцатого века, крепостничества не надо и мы его не терпим, во всем должна быть свобода - это знамение времени.

Он остановился перевести дух.

Она задумчиво глядела на него.

- Да и, вообще, мне кажется, - продолжал он, - притворяться и лгать в этом отношении очень гадко; я этого не могу. Чем я виноват, что меня прежде влекло, а теперь влечение прошло? Влечение и хорошо только тогда, когда естественно, да иначе оно и не может существовать, его вызвать насильно нельзя. Ну скажи, по совести, что в таком положении делать? Как тут быть?

Он остановился перед ней и глядел вопросительно.

- В теории, пожалуй, я с тобой согласна, - медленно начала она, притворяться и лгать гадко, и насильно мил не будешь. Ты спрашиваешь меня, как тут быть? Я тебе ответить на это не сумею, сама в тупик становлюсь. Я чувствовать так не умею и для меня это непонятно.

Она провела рукой по лбу, как бы сдерживая наплыв мыслей.

- Только... если бы это случилось... Тяжело думать, - с расстановкой добавила она после некоторого молчания.

В голосе ее слышались ноты безысходной грусти.

Он тоже казался сосредоточенным.

- Да. Это не разгаданная загадка и не думаю, чтобы кто-нибудь разгадал ее непогрешимо верно, - серьезно сказал он.

Воцарилось молчание.

Она сидела, бессознательно глядя в пространство.

Он продолжал нервно ходить взад и вперед по кабинету.

- А потому и будем жить, пока живется, - начал он первый, подходя к ней и целуя ее в голову. - Ну, что задумываться! Перестань. Улыбнись.

Она горько улыбнулась.

- Вот так-то лучше, - он снова поцеловал ее.

Она схватила его за руку.

- Ах, Володя, иногда мне кажется, что я счастлива, близка к твоей душе, а порой я с ужасом убеждаюсь, что между нами есть что-то недоговоренное, что мы далеки и не понимаем друг друга.

- Надя, Надюша моя, я бы рад душой сам, если бы мог перемениться, но сорокалетнее дерево, если оно росло криво, перегнуть и выпрямить невозможно, а потому и мне изменяться трудно. Люби меня такого, какой я есть, а сделать меня нравственным вряд ли тебе удастся. Слишком поздно мы встретились с тобой, и ты напрасно взялась за это.

Он снова уселся в кресло.

- А как бы мы могли быть счастливы, - мечтательно, почти шепотом начала она, - каждая мысль пополам, - полным человеческим, сознательным счастьем.

Она смолкла на мгновение.

- А такого счастия, что у нас счастьем называется, я никогда не хотела и теперь не хочу, - вдруг возвысила она голос. - Живут люди в одном доме, носят одно и тоже имя, едят из одной миски... и довольствуются... А что они нравственно далеки друг от друга, что ничего общего в мыслях нет, об этом и не заботятся... На мой взгляд, это не счастье. Вот почему я не хотела быть твоей женой. Боялась этого общего места, этой рутины. Хотелось другого счастья, основанного на взаимном доверии, чтобы на самом деле было "одно тело и одна душа", а не врозь душой, и это могло бы быть так.

Она порывисто встала, подошла к нему, обвила руками его голову и, целуя ее, прижимала к своей груди.

Он молча позволил ласкать себя.

- Не разменивайся ты только на мелочи. Я знаю, какая это умная и золотая головка, только вот сверху много мусору накопилось. Я бы хотела смахнуть этот мусор, чтобы золото было виднее.