Ее думы прервал вошедший Аким, с большим белым картоном в руках.

Он был еще в более сильном подпитии.

- Где у нас барин-то? Куды пропал? - остановился он, покачиваясь, посреди кабинета.

- Он в гостиной, занят! - ответила ему Крюковская.

Аким, с трудом передвигая ноги, направился к двери, ведущей в гостиную.

- Не ходи туда, Аким, барин занят, не беспокой! - заметила она ему.

- Как не беспокой? - остановился он. - Вот принесли, что заказано... Там дожидают. Что вы меня к моему барину не пущаете? Это что такие за новости?!

- Говорят тебе, не хода, - загородила она ему дорогу, - барин занят. Если и пришли, так могут подождать. Да что это такое принесли?

Она протянула руку к картону.

- А то и принесли, - лукаво подмигнул Аким, пряча картон за спину, что не нужно вам знать, вас некасающее... Секрет... Вот... видно, бабы-то везде равны, что в вашем, что в нашем звании. Что принесли? А то, что не вашего знания дело... Любопытны больно! Вы думаете, у нас с барином секретов от вас нет, ан, вон есть. А вы не пущать...

Он снова направился к двери.

Надежда Александровна снова загородила ему дорогу.

- Говорят тебе, не ходи теперь... Подай сюда картон!

Она ухватилась за картон, который Аким вырвал у нее из рук, но, потеряв равновесие, упал и уронил картон.

Крюковская быстро подняла его.

- Что это? Из модного магазина?

Аким, с трудом поднявшись, снова бросился к картону.

- Говорят, что не для вас... Вам знать не надо.

Надежда Александровна отстранила его рукой, подошла к дивану, поставила на него картон и стала его развязывать.

- Мне знать не нужно, поэтому я и должна знать...

Она раскрыла картон и остолбенела.

- Ведь я же говорил, что вам знать не годится... Спокойнее бы были... Право спокойнее, - заметил Аким, снова бережно завязывая картон.

Крюковская смотрела на него ничего не выражающим взглядом.

- А вы любопытничать. Ну, вот и уставились, чего смотрите? Теперь плакать начнете. Велика беда, что пошалить барин, пошалит и все тут. Мужчине можно пошалить, не барышня, - пустился он в рассуждения.

Она молчала.

- Таперича тот ругать начнет, - начал он, уже обращаясь к самому себе, - зачем увидала. Ах, ты Господи! Что станешь тут делать? - Не сказывайте нашему-то, что видели, - обратился он снова к ней, - а то задаст мне за вас... Экая оказия случилась!

- Для кого это? Для кого, - задыхаясь от волнения, спросила она.

- Вот сказывай таперича, для кого. Да уж все одно знаете, так нечего таить. Тут цыганка эта изменница, - таинственно сообщил он, - ну, барин и заказал...

- Уйди, Аким, уйди! - прерывающимся голосом крикнула она.

Он смотрел на нее, не двигаясь с места.

Она подскочила к нему, повернула и стала толкать его в спину.

- Поди, поди! Уходи, тебе говорят...

- Что вы толкаетесь. Уйду и сам, к барину пойду, - заворчал он, направляясь с картоном в гостиную, но вдруг остановился у дверей.

- Так барину-то ни гугу, а то опять достанется мне на орехи, таинственно обратился он к ней и вышел.

Она не слыхала его последних слов: на нее снова нашел столбняк.

Она стояла посредине кабинета и ломала себе руки.

Мрачные мысли одна за другой проносились в ее голове.

- Вот что... Цыганка... Ей шуба! У меня взять деньги третьего дня, сказал, необходимо матери послать... Обман... Ложь, все ложь... Я последние отдала... Он знал. Зачем?.. Зачем такая гадость... Зачем я люблю... и такую гадость... Измена... оскорбление... Любил... Ну, разлюбил... А этот обман-оскорбление! Ужасное надругательство над чувством... Цинизм! Какое унижение человека!

Она зарыдала.

- Зачем полюбила? Зачем? Всепрощающей любовью полюбила, а теперь простить разве можно? Нельзя простить такого подлого существования... Разлюбить? Нет, и разлюбить не могу, простить не могу... Люблю его... люблю и ненавижу.

Она с новыми рыданиями упала на диван.

- Порок его ненавижу, а человека в нем люблю. Что же, не жена, законом не связана, а все-таки беспомощна, разлюбить не смогу... Какая дурная, должно быть, я стала? Ложь... Обман... Разлюбить не в силах... чувствую это...

Она вдруг быстро вскочила с дивана и тряхнула головой.

- Вздор! Смогу... силы найдутся. Разлюблю... Брошу... ненавидеть должна... ненавидеть... хочу ненавидеть и буду.

Она отерла платком глаза и сделала над собой неимоверное усилие, чтобы казаться спокойной.

- Что теперь делать, что делать? - прошептала она. - Не хочу показать мою рану сердечную! Не стоит. Упрекать не буду. Да, не надо показывать вида, что я знаю... Не должна унижаться больше. Довольно!

Она задумалась.

- Вот что, равнодушной быть, а в душе ненавидеть. Силы... силы, главное, больше... Где силы найти? Не надо терять волю... я... я человек! Буду это помнить!.. Забыть себя!.. Забыть и его!.. Нет, забыть не смогу! А легче ненавидеть, - с ожесточением прошептала она.

- Едем, едем, Исаак Соломонович, Аким! Шляпу, перчатки! - воскликнул Бежецкий, входя в кабинет под руку с Коганом.

- Извините, Надежда Александровна, нам нужно ехать, - обратился он к Крюковской.

- Ехать, ехать, господа! - насильственно веселым тоном проговорила она, - и я бы тоже хотела ехать, ехать веселиться... веселиться без конца.

Коган и Бежецкий вопросительно посмотрели на нее.

- Исаак Соломонович, хотите я с вами поеду... Мне душно, воздуху хочется, больше, больше... Прокатите меня на ваших рысаках, чтобы шибко ехать, быстро, лететь, так чтобы дух захватывало, хотите, поедем.

- Что у вас, Надежда Александровна, за фантазии иногда бывают, пожал плечами Владимир Николаевич. - Исааку Соломоновичу нужно самому ехать по делу, а вы предлагаете вас катать и забавлять...

- Положим, я для милейшей Надежды Александровны, - поспешил прервать его Коган, - готов отложить наш визит до завтра. Я желал представить Владимира Николаевича прелестнейшей из женщин - Ларисе Алексеевне Щепетович.

Надежда Александровна вздрогнула.

- Будущей деятельнице нашего искусства. Мы все ведь для искусства служим! - продолжал Исаак Соломонович.

Она с нервным хохотом подошла к Бежецкому.

- Так вы к мадемуазель Щепетович? Торопитесь, торопитесь...

- Да, вот нечего делать, - отвечал он, избегая ее взгляда. - Исаак Соломонович тащит... Я обещал, надо исполнить...

- Что вы, Владимир Николаевич, я вас насильно не тащу, - развел тот руками, - а если угодно Надежде Александровне и она мне доставит это удовольствие, - я готов ее сопровождать... Наш визит мы можем отложить до завтра.

Бежецкий смущенно смотрел на него.

- У меня действительно, Надежда Александровна, лучшие лошади в городе, пять тысяч стоят, - обратился Коган к Крюковской, - а английская упряжь стоит...

- Что бы она ни стоила, милейший Исаак Соломонович, - перебила она его, - это все равно.

Она снова захохотала.

- Весь вопрос в том, - продолжала она прерывающимся голосом, - что я сегодня хочу страшно веселиться. Если бы был бал, я бы поехала танцевать, в вихре вальса закружилась бы с наслаждением, до беспамятства... Нет бала, есть сани, значит - едем, едем. Поедем дальше, туда... вдаль... за город... где свободнее дышится!.. Простора больше, где русской широкой натуре вольнее. Там, где синеватая даль в тумане, как наша жизнь!.. Вот чего я хочу: полной грудью вздохнуть, изведать эту даль.

Она смолкла.

Бежецкий и Коган с удивлением смотрели на нее.

- Что вы на меня так странно смотрите? - с нервным смехом обратилась она к Владимиру Николаевичу.

- Мне странно ваше поведение, да и не похоже на вас, порядочную женщину, - сквозь зубы ответил он.

- Вам странно, что я веселюсь, может быть, делаю глупости, так не все же вам, мужчинам, этими глупостями и удальством отличаться, - с хохотом продолжала она. Ведь и мы люди, мы женщины, тоже хотим жить на свободе, ничем не стесняться, как вы веселиться, хотим хоть в этом с вами равными быть... Не рабами предрассудков, приличий и нравственности. Забыть все, хоть один час пожить свободно, без этих преследующих привидений нашей жизни. А весело это должно быть! Ух, как весело!