- Величковского! Величковского! - закричали почти все.

Он был избран единогласно.

После долгих отговорок, совещаний со своей племянницей, он согласился.

- А мне опять не удалось попасть, а хлопотал, ну все равно - хотя бы в экономы, - проворчал сквозь зубы Городов.

Общее собрание кончилось.

Все перешли в буфетные залы, обступили Величковского и беспрерывно приносили ему поздравления, жали руку.

- Теперь мы, знаете, поставим мою пьесу? - заискивающим голосом говорил ему Сергей Сергеевич.

- Неправда, прежде мой дебют в Адриене Лекуврер, - заявляла Дудкина, отстраняя Курского от Ивана Владимировича.

- Прежде всего надо перестроить сцену! - подступил к нему Чадилкин.

- Нет, до переделки поставим мою пьесу. Да еще, Иван Владимирович, могу я надеяться быть экономом? - подошел Городов.

- Господин Величковский, господин Величковский, у меня на нынешний год контракт есть - я служу, - пищала Щепетович.

- Да, Иван Владимирович, Лариса Алексеевна служит, - подтвердил Коган. - Пожалуйста, не забудьте, завтра вы у меня обедаете. У меня вина недавно из заграницы присланы. Мой погреб стоит...

Его перебил Вывих:

- Я завтра привезу вам мою статью прочесть о вашем выборе. В котором часу прикажете?

Появилось, по требованию Когана и других, шампанское.

Начались тосты.

Надежда Александровна стояла все время как окаменелая, но вдруг встрепенулась. Она взяла с подноса лакея бокал шампанского.

- Пожелаем Ивану Владимировичу серьезно и хорошо поставить наше дорогое дело. Пусть наш общий, единодушный выбор его председателем послужит прочным звеном к успеху дела и его процветанию. Пью за дело, господа!

Она выпила залпом бокал, но вдруг зашаталась и упала в страшном истерическом припадке.

Нервы ее не выдержали.

XIV. Раскаяние

На другой день Надежда Александровна Крюковская, проснувшись довольно рано и с тяжелой головой, стала смутно перебирать в своей памяти происшествия вчерашнего вечера.

Она занимала уютную квартирку на Николаевской улице, ее спальня и будуар, отделанный розовым ситцем, ее небольшая зала, уютная гостиная и маленькая столовая представляли, каждая отдельно взятая, изящную игрушку.

Впрочем, в описываемое нами утро в глазах самой хозяйки вся эта веселенькая квартирка казалась тоскливой и мрачной. Происходило ли это от серого раннего петербургского утра, глядевшего в окна, или же от настроений самой Надежды Александровны - неизвестно.

- Что я сделала, что я сделала, - мысленно говорила она сама себе, одеваясь, - отомстить ли хотела и отомстила, или же за дело стояла и отстояла?

Она к своему ужасу должна была сознаться, что главным стимулом ее вчерашних поступков на общем собрании была месть оскорбленной женщины.

- Я погубила его и из-за чего? Из-за личного мелкого чувства ревности. Громкие фразы мои вчера об искусстве, об общем деле - были красивым домино, которым я задрапировала свое грязное, дырявое платье, свои низкие себялюбивые побуждения.

Она почувствовала к себе почти ненависть.

Наряду с этим перед ней возникал образ любимого человека, опозоренного, одинокого, всеми покинутого, без средств, без места. А она, она чувствовала, что любила его до сих пор, любила теперь еще более, после того, как была почти единственной виновницей, главной причиной, что его вчера забросали грязью. Она сознавала, что имела влияние в "обществе", и не перейди она вчера так открыто, с такой страстью на сторону его врагов неизвестно, какие были бы результаты общего собрания.

- Я его погубила, я его и спасу... - уверенно воскликнула она. - Я ему напишу; вызову сюда. Поеду сегодня же ко всем. Напишу также Дюшар она имеет влияние на Когана. Вдвоем они сила... Все поправим.

- А если он не приедет? - задала она себе вопрос. - Не может быть, я напишу, что я больна. Он сжалится! А здесь, здесь, я вымолю у него прощение... я подчинюсь всецело его воле, я буду отныне для него переносить все, все прощать, на сколько хватит сил. Без него я жить не могу, я теперь поняла, поняла ясно, я люблю его, люблю безумно.

Она схватилась обеими руками за голову.

- Боже мой, что с моей бедной головой! Но она должна быть свежа для него, и будет.

Она сделала над собой неимоверное усилие и почти спокойно села к письменному столу писать письма.

Окончив работу, она позвонила.

В будуар вошла Дудкина.

- Вы звонили, Надежда Александровна, и уж встали? А я думала, вы Почиваете после вчерашнего-то. Ну слава Богу, что не больны! Уж я за вас так боялась, так боялась, несколько раз ночью приходила. Ведь как вас вчера на истерике-то трясло. Вы дама нервная, нежная - точь-в-точь, как я.

- Вы, Анфиса Львовна, расположены ко мне?

- Да что это вы спрашиваете? Вы моя благодетельница, у себя приютили, место доставили, сына на казенный счет определили, да расположена ли я?

- Не то, не то, - перебила Крюковская, - а вот что. Если вы меня любите, хотите успокоить, возьмите это письмо, поезжайте с ним к Владимиру Николаевичу, отдайте и скажите, что я очень больна, и непременно, слышите, непременно настоите, чтобы он с вами ко мне приехал. Вы сумеете это сделать, если захотите. Но, пожалуй, если будет отказываться, соврите ему что-нибудь, - добавила она после некоторого раздумья, отдавая письмо.

- Хорошо, моя родная, хорошо. Совру. Эх, кабы в прежнее время, уж наврала бы я с три короба, а теперь все у меня что-то нескладно выходит. Не умею обворожить, - вздохнула Лариса Львовна.

- Да это все равно, умеете ли вы обворожить, или нет! Поскорее только. Постойте. Вот что еще. Передайте и это письмо.

Она отдала ей и другое.

- Что это смотрю я, голубочек мой, как вы себя беспокоите. Нисколько свою красоту не жалеете и не бережете. Я вот не так делала. Разве эти кавалеры стоят, чтобы из-за них себя мучить. С вашей-то красотой вы всегда себе протекцию найдете, да еще какую. Плюнули бы вы, право. Не такого еще красавчика подхватим, бриллиантами осыплет. Ах, какие у меня были бриллианты - по ореху! - патетически закончила Дудкина.

- Ах, что мне за дело до ваших красавцев, бриллиантов и орехов, - со страданием в голосе воскликнула Крюковская, - не надо мне их! Поезжайте лучше скорей, да заезжайте и по этому адресу, отдайте это письмо и попросите ответа. Это не Сергиевской улице; фамилия Дюшар. Там швейцару отдадите.

Надежда Александровна встала и нервно заходила по комнате.

- Поезжайте же, пожалуйста, поскорее! - повторила она, видя, что Дудкина не трогается с места.

- Не подождать ли часок? Очень рано, все спят еще, может быть; а через часочек я и отправлюсь, кстати, я напудрюсь и папильотки успею развить, - заговорила последняя.

- Ах, что мне за дело до ваших папильоток! - крикнула Крюковская. Чего ждать, совсем не рано. Не могу я ждать. Какая вы, право, мямля! Досадно даже. Поезжайте, или я пошлю горничную.

- Да еду, уже еду, голубчик вы мой, - направилась Анфиса Львовна быстрыми шагами к двери, - знаю ваше нетерпение - сама испытала.

Надежда Александровна молча продолжала ходить по будуару.

- Я надену вашу шубку - интереснее будет, - остановилась Дудкина в дверях, - моя-то плоха. Ах, голубчик, какую раз мне шубу один кавалер подарил!

- Надевайте все, что хотите, - нетерпеливо топнула ногой Крюковская, - только поезжайте, Анфиса Львовна, скорее, а то дома, пожалуй, не застанете.

- Еду, еду, радость моя.

Дудкина поспешно скрылась.

- Боже мой, как она порой нестерпима со своими воспоминаниями! Сумеет ли она уговорить Володю? - думала Надежда Александровна.

В передней раздался голос.

- Это еще кто?

Она вышла в гостиную.

- Наталья Петровна Лососинина, - доложила вошедшая горничная.

- Наташа! - воскликнула Крюковская. - Проси, проси.

Она выскочила в залу.

Туда же входила высокая, полная, но стройная темная шатенка с выразительным красивым лицом, хотя и носившим отпечаток далеко не регулярной жизни, но этот отпечаток придавал еще большую прелесть томному взгляду глубоких прекрасных глаз, окруженных красноречивой бледной синевой.