- Почему не отвечаешь?
- Зачем... Знаете уж...
- Знаем. Все знаем. И я советую не крутить напрасно. Все равно ничего не выйдет... Давно с ними связан?
- С кем?
- Ну, не валяй дурака! С маслаковцами?
- Не знаю я их...
- Как же не знаешь, если - водил?!
- Тебе бы приставили обрез..
- Ну-ну, ты меня не бери голыми руками! Я тебе не приятель, не твоего десятка!.. Знаю я таких. Каждый, как только попадется, овцой стать хочет... Ишь - "приставили обрез"!
Василь не возражал. Что говорить попусту?
- Много было их?
- Пять, кажется...
- Кажется!.. Кто был, фамилии их!
- Не наши. Незнакомые..
- Скрыть хочешь? Думаешь на мякине провести? Кто?
- Не наши, говорю...
- Хуже только себе делаешь! Крутить хочешь?
Василь не ответил. Шабета недовольно постучал по столу.
- О чем они говорили?
- Ни о чем...
- Приказали? .. Наставили обрез - и все?
Василь кивнул.
Шабета больше не спрашивал. Взяв карандаш из нагрудного кармана выгоревшей гимнастерки, он пс двинул к себе клочок желтой оберточной бумаги и, показывая Василю, что, как и прежде, следит за ним, стал что-то писать. Грамотей он, видно, был не большой, - буквы ложились на бумагу тяжело и были кривые, неуклюжие.
- Вот, подпиши протокол! - подсунул Шабета бумажку Василю.
Василь взял карандаш, послюнявил его, наклонился, - Тут, внизу?
- Чего ж берешься подписывать не читая? - строго взглянул на него Шабета.
- Все равно... Все равно не разберу...
- Неграмотный?
- Почти что...
- Как протокол подписывать - так неграмотный, а как бандитов вести науки хватило... Протокол - это следствие, с изложением моих вопросов и твоих ответов. Ясно?
- Ясно...
- Тут все фактически. Без обмана!.. Прочитать мне, может?
- Не надо.
- Порядок такой... Ну ладно - подписывай!
Подписав, Василь с облегчением встал. Надоел ему этот разговор, да и спешил он закончить прерванное дело, потому и доволен был, что, подписав, наконец отвязался.
- Куда? - остановил его Шабета. Он также встал.
Василь не сразу понял значение вопроса Шабеты, ответил спокойно- Домой.
- Подожди.
Тон его удивил Василя, это был уже приказ. Шабета преградил ему дорогу, изгибом пальца твердо постучал по оконной раме. На этот стук со двора вскоре неторопливо вошел Андрей Рудой.
- Давай сейчас к нему, - Шабета кивнул Андрею Рудому на Василя, - и скажи... Кто там у него дома?
- Дед есть, так сказать - Денис. Матка...
- Скажи его матери, чтоб принесла одеться... - Шабета взглянул на босые, с пепельными пятнами подсохшей грязи ноги Василя. - Обувку какую-нибудь. И харчей торбу.
- Харчей? - откликнулся Андрей Рудой и поджал губы:
вон оно что! Он каким-то странным взглядом окинул Василя.
- Харчей. И чтоб быстро!
- Как умею... Эх, - Рудой невесело почесал затылок.
Когда он вышел, Шабета, не отходя от двери, приказал парню сесть. Василь не послушался, исподлобья, с волчьей настороженностью взглянул на Шабету. В глазах его еще было сомнение, - а может, это все выдумка?
- Ну, чего уставился? - недружелюбно сказал Шабета. - Бежать, может, думаешь?!
- Нет... - Василь вдруг испуганно, по-детски, спросил - Куда это меня?
- В Юровичи пойдешь.
- В... в тюрьму?
- А куда же.
- А... - Василь сразу обмяк, сел.
Шабета внимательно взглянул на него, как бы изучая. Но из того, как Василь держал себя теперь, трудно было понять что-нибудь. Ни боязни, ни сожаления, ни какой-нибудь надежды или просьбы о пощаде - ничего не отражалось на его, казалось, бесстрастном, застывшем лице.
"Как окаменел, - подумал Шабета. - Глазом не моргнет... Ну и тип, видно..."
- Удирать не пробуй, если жизнь не надоела, - на всякий случай пригрозил он. - От меня еще никто не ускользал.
Не было таких случаев!..
Василь не ответил. С той минуты, как он узнал, что домой уже не вернуться,.когда развеялись желанные надежды, что все счастливо кончится, в душе его действительно все будто окаменело В этот трудный в его жизни момент, когда надо было, казалось, горевать о несчастье, о позоре, которые вдруг свалились на него, он, как это ни было странно, ни о чем не думал, ни о чем не жалел, окаменевшую душу его давила тяжкая и жесткая пустота.
Мир был для него теперь полон чужих, равнодушных людей, и жил он среди них одинокий, такой же равнодушный, как и они, и ему не жаль было никого, и никто иа них не волновал его. Даже то, что мать где-то там дома, наверно, в слезах, никак не беспокоило его. Ничто не выводило Василя из состояния жестокой безучастности.
Мать вбежала запыхавшаяся, перепуганная. Василь узнал ее шаги, когда она была еще в сенях, но не шевельнулся, сидел хмурый, углубленный в себя и тогда, когда мать, выпустив из рук мешок и лапти, с жалобными причитаниями бросилась к нему, жадно, тревожно обняла...
- Василечек, колосочек, сынку мой... Куда же тебя, за что, за какие грехи, кровиночку мою...
Василь холодно, с прежним безучастным видом отвел руки матери от себя.
- За что его берем, тебе, матка, лучше знать, - строго откликнулся Шабета. Он деловито спросил: - Все принесли?
- Все, что приказано, - ответил Рудой, который со свиткой на руке невесело стоял у двери.
- Все, - крикнула и мать, сдерживая слезы.
- Отдайте ему.
Она подняла с пола лапти и мешок. Когда Василь стал накручивать порыжевшие портянки, заматывать их веревками, мать молча смотрела и только судорожно всхлипывала, вытирая глаза большими потрескавшимися пальцами. Когда же сын обулся, начала говорить, что положила ему в торбу: буханку хлеба, огурцов, - но Василь, не дослушав, подошел к Андрею Рудому, взял свитку.
- Можно было бы ту, в которой работал, - проговорил Василь, набросив свитку на плечи. - Не в сваты, чтоб в новой...
Это было все, что он сказал тут.
- Так она же как сито, сыночек. Вся в дырках...
В ожидании команды Василь взглянул на милиционера.
Едва Шабета, перебросив сумку через плечо, приказал двигаться и Василь спокойно зашагал, мать снова припала к сыну, в скорби, в отчаянии, запричитала - А мой же ты дубочек, месяц ты мой золотенький!..
А как же ты один будешь!..
"Ну вот, не может без этого!" - недовольно нахмурился Василь. Мать заметила, словно прочла этот упрек в его глазах, и немного притихла.
- Раньше надо было плакать, - уже во дворе отозвался Шабета. - Когда растила. Учить надо было, чтоб жил честно...
Не спуская глаз с Василя, он отвязал от штакетника гнедого коня, почти до седла обрызганного грязью.
- Ну, давай иди! - приказал Шабета.
Василь на миг словно очнулся, взглянул на мать с любовью и сожалением, - как она тут одна со старым да малым управляться будет! Чувствуя, как от жалости дрогнуло что-то внутри, сказал ей:
- Мамо, останьтесь тут!
Она, давясь слезами, кивнула.
Идя улицей, Василь видел: люди стояли у ворот, липли к окнам. Снова он шел равнодушный ко всему, с неподвижным, застывшим лицом, будто не узнавая никого, ни на кого не глядя. На улице было грязно, ноги глубоко увязали, надо было держаться ближе к заборам, идти стежкой, но он равнодушно шагал серединой улицы.
Проходя мимо своего дома, Василь увидел деда Дениса, стоявшего без свитки и без шапки, Володьку, глядевшего с любопытством, даже весело, - но не подал виду, что заметил их. Все было словно в тумане, казалось выдумкою, в которую самому еще не верилось. Все было будто нереальным: и эта улица, и грязь, и он, арестант, и Шабета, который терпеливо тянется вслед, ведя на поводу лошадь, и даже дед...
Только одно жило, волновало Василя - Ганна. Как ни был угнетен, безразличен, казалось, ко всему, еще издали заметил ее. Держась за столбик открытой калитки, Ганна смотрела на Василя, нетерпеливо ждала. И странное случилось с Василем, - хотя и сам ждал ее, будто назло себе, стремился в последний раз, на прощанье, взглянуть на нее, ощутил вдруг горечь, настороженность, неприязнь. "Стоит! Вышла посмотреть - нашла зрелище!.. Мало того, что другие глазеют!" Вспомнилось ее неприязненное: "Отойди!" и брови недобро сдвинулись, глаза оторвались от нее, уставились в холодную грязь, что ползла под ногами. Так и подходил, не взглянув больше на нее, полный упрямого мстительного чувства.