— Смягчать нравы, облагораживать поступки? Идеалист ты, Николай Александрович, но говоришь дело. Эта творческая работа с людьми и есть живое строительство социализма. В этом мы сейчас нуждаемся больше, чем когда-либо. И я поддержу тебя, но здесь есть и кое-какие опасности. Не хлынет ли в твою Вольную Академию недобитая контрреволюционная сволочь? Не превратят ли они твою трибуну в место антисоветской агитации? Не станет ли академия действительной духовной академией, то есть еще одним заведением, несущим людям мрак и поповщину?

— Я предвидел эти опасности и эти вопросы, — сказал Бердяев. — Конечно же, все зависит от того, как повести дело. Зависит от того, кто и как будет защищать культуру.

— И от кого защищать? — вставил Каменев.

— Именно. Я расскажу тебе об одном крохотном случае. Однажды меня пригласили на собрание, точнее, на диспут о Христе. Я пришел на это собрание, которое организовал клуб анархистов. На собрание были приглашены служители церкви, толстовцы, сторонники Федорова и анархо-коммунисты. Там были рабочие и красноармейцы, интеллигенты и матросы. Один рабочий, по-видимому анархист, читал доклад об Евангелии, доказывая, что дева Мария была проституткой, а Христос — незаконный сын римского солдата. Аудитория бешено аплодировала, казалось бы, все были довольны, и никто не мог возразить. Создавалось такое впечатление, что докладчик победил, но даже если бы такое случилось, то какова победа?! Я ощущал себя втоптанным в грязь. Было больно оттого, что толпа ликовала по поводу этой высказанной элементарной грязи. Они будто не понимали, что состоялось не разоблачение, а саморазоблачение. А затем последовало новое обнажение. Это то, о чем ты до этого говорил по поводу Мережковских и Белых. Полезли на сцену сначала биокосмисты: они орали, что им чудятся голоса о необходимости спасать землю, и немедленно, что никакого Христа нет и что есть Великий Разум, который объединяет всю мировую культуру и всемирное страдание, поэтому надо выходить на прямую связь с космосом, а следовательно, с Великим Разумом и таким образом спасать человечество и больную землю. Нечто подобное несли и дзенбуддисты, федоровцы, йогисты, минималисты и максималисты — одним словом, все, кто был там. И все считали своим долгом бросить камень в мировую духовную культуру, в Христа. И тогда я выступил с мыслями, которые изложил затем вот в этой брошюре. — Бердяев положил на стол брошюру с броским названием "О достоинстве христианства и недостатках христиан". — По мере того как я говорил, на мою сторону переходили рабочие и служители культа, матросы и красноармейцы, анархисты и коммунисты.

— Ситуация прямо-таки цицероновская, — улыбнулся Каменев.

— Ты не смейся. Заблуждения Катилины бледнеют в сравнении с заблуждениями фанатически настроенной толпы.

— Кто такая Катилина? — прошептал мне на ухо Чаинов, доставая из кармана блокнот и карандаш.

— Катилина — это он, а не она. Люций Сергий Катилина — римский революционер — поднял знамя вооруженного восстания против белого террора за шестьдесят лет до рождения Христа.

— Откуда вам это известно? Назовите источники.

— Самый первый — Плутарх. А самый последний — Александр Блок. Блок назвал Катилину римским большевиком. Катилина пытался захватить власть и отменить налоги. У него было устроенное тело и устроенная голова.

— Что значит устроенная голова? Так не говорят.

— Это Блок так говорит. Катилина ни перед чем не останавливался, чтобы достичь цели. Он убил своего брата, жену и сына. Последнего он убил за то, что тот увлекся кокоткой Орестиллой, которую он сам хотел любить. У Катилины было много весталок, и он жил со своей дочерью, потому что был дик и необуздан. И именно поэтому был любимцем аристократии, в особенности женщин. Но самое главное было то, что Катилина был заговорщиком. Он заключил союз с такими же подонками, как и он сам, и они в подтверждение клятвы принесли в жертву одного человека, которого убили. Они съели по куску его мяса. Разные бывают революционеры…

— Какой же он революционер?

— Наши историки так пишут. Они подчеркивают, что Цицерон благодаря ораторскому искусству возбудил толпу против республиканца Катилины и тот бежал. Даже его друзья, заговорщики, перешли на сторону Цицерона. Цицерон, может быть, и не был революционером, но он был порядочным человеком, духовной личностью и не ел человеческого мяса. Вот об этом, кажется, и Бердяев говорит…

— То, что ты именуешь коллективностью, я называю- суррогатами. По Марксу, — продолжал Бердяев. — Но и прозрение околпаченной толпы возможно. Оно случается лишь тогда, когда каждый становится личностью, когда каждый ощущает свою высокую ответственность перед содеянным, перед будущим. И это прозрение может быть лишь рождено жаром чистого сердца, готовностью пожертвовать собой ради сегодняшних людей. И эту мою готовность почувствовали люди и потому очнулись, воистину прозрели. И как же изменилась сразу атмосфера аудитории! Лица человеческие подобрели. Я видел старого рабочего, который плакал, вытирая слезы огромным платком. Я видел матросов, которые прижались друг к дружке и глаза у них горели хорошим мягким огнем, я видел интеллигентов, сбрасывающих с себя мишуру, самоуспокоенность и верхоглядство. Я говорил о том, что революция — это прежде всего преобразование душ. Я говорил о том, что если этого преобразования не произойдет, то революция погибнет. Я говорил о том, что нет сейчас вопроса, принимать революцию или нет, она у нас этого не спрашивает, она свершилась, она стала властной хозяйкой нашего времени, и от нас зависит то, какой она будет: доброй или злой, честной или лживой, бескомпромиссной в вопросах нравственности или попирающей правила общежития. Поверь мне, Каменев, я никогда не кривил душой, ты это знаешь, но я видел истинное единение людей, объединенных порывом созидать духовную культуру. Вот этим я и хочу заниматься, если революция в этом заинтересована.

Бердяев закончил. Он, должно быть, не ждал ничего хорошего. Он сознавал лишь: сделал все от него зависящее. Предложил не только себя, предложил больше — душу. Он ждал. Каменев встал и рассмеялся:

— Хорошо ты говоришь, Николай, у меня даже мурашки по коже прошли. Я знаю, что тебя уж нам не переделать, да и надо ли? Не все в этом мире можно организовать, что-то и само должно развиваться. А чем больше мы культурных людей привлечем на свою сторону, тем больше шансов будет у нас окончательно победить. Что касается твоей академии, то мы выдадим тебе официальный документ и зарегистрируем твою ВАДК, твою Вольную Академию Духовной Культуры, в Московском Совете Рабочих Депутатов.

Может быть, потому, что Бердяев был истинным проповедником, может быть, потому, что его всеобъемлющая эрудиция так горячо соединялась с духовной жаждою людей, может быть, потому, что на его лекции, собрания, диспуты, семинары набивалось столько народу, — однажды ему даже записку прислали, а не провалится ли пол оттого, что много народу! — может быть, оттого, что слишком непонятной была для чекистов деятельность этого не старого и не молодого философа, который неизвестно чем и держит народ, и вроде бы не шалят, не выкрикивают недозволенных лозунгов, а все так накалено, что вот-вот и произойдет нечто — вспышка похлестче тех бомб, которые то и дело взрывались по всему городу. Этих "может быть" и сам Бердяев не смог бы перечислить, как не смог он точно установить, почему все же его однажды арестовали. Арестовали не просто как гражданина, а как председателя Центра ВАДК.

Допрашивал сам Дзержинский. Был приглашен и Каменев. Присутствовал Менжинский. Допрашивали ночью. Бердяев был готов ко всему, потому и сказал:

— Считаю соответствующим моему достоинству мыслителя и писателя прямо высказать то, что думаю.

— Мы этого и ждем от вас, — сказал Дзержинский.

Не дожидаясь, когда ему будут задавать вопросы, Бердяев оглядел присутствующих. Не уловив ничего предвзятого или недоброжелательного, начал так: