Как Санди потом узнал, Станислав Львович увлекался поэзией, живописью, ваянием, цветной фотографией, кибернетикой, судостроением, археологией и палеонтологией. Подобно гениям эпохи Возрождения, интересы его были всеобъемлющими. Единственное, что ему мешало, — неумение сосредоточиться. И еще эпоха. Современники. По его словам, они были слишком утилитарны и ограниченны. Недопонимая всей глубины его интересов, они требовали от него самого примитивного — умения трудиться. Сосредоточиться на какой-нибудь одной специальности.

Во всем этом Санди разобрался потом, а в тот день слушал стихи, и они понравились. Может, польстило, что автор сам прочел их да еще поинтересовался его мнением.

— Хотите, я их перепишу вам? — предложил он и тут же переписал каллиграфическим почерком на странице, вырванной из Ермаковой тетради по русскому языку, лучшие места.

Когда Санди уложил листок с поэмой в карман, Станислав Львович стал рассказывать, как он выступал в оперетте и какой имел успех.

— Да, кабы я не ушел из оперетты, теперь меня знала бы вся страна, — сказал он без сожаления, просто констатируя факт. Он никогда ни о чем не сожалел, принимая жизнь философски.

— Почему же вы ушли из оперетты? — спросил Санди.

— Меня посадили в тюрьму, — пояснил Станислав Львович. — Запутанная история. Просто так как-то получилось. Хотелось удружить приятелю. Он мне всегда помогал безвозмездно. И вот попался вместе с ним… Не отнеслись ко мне объективно… В колонии мне было не так уж скучно, — продолжал он. — Все пять лет я был при клубе: писал декорации, пьесы, оформлял стенгазеты, руководил драматическим кружком. Начальник души во мне не чаял. Я подготовил его сынка по математике, так он сдал в политехнический институт на пятерки. Кажется, никогда в жизни я столько не работал, как в колонии. Меня там ценили, начиная от начальника и кончая последним воришкой.

— А теперь где вы работаете? — стесняясь спросил Санди.

— Теперь? По оформительской части. Нерегулярный, конечно, заработок, но дает некоторую возможность заниматься искусством. Друзья помогают при случае. Но придется, наверно, куда-нибудь поступить… Косо смотрят, знаете. Эх, какую я интересную инсценировку на днях сделал! Жаль, нет сейчас магнитофона… Пришлось загнать. Лапутяне! Наш советский гражданин, представляете, попадает в лилипутию. Лапутяне тоже за это время прогрессировали… У них уже…

Ермак застал своего друга хохочущим во все горло: Станислав Львович рассказывал о лапутянах двадцатого, века. Оба почему-то смутились и замолкли, неуверенно глядя на Ермака.

Ермак стоял в дверях, маленький, тщедушный, в драной курточке, из которой вылезла вата, и держал в руках тяжелую кошелку с продуктами. Увидев Санди, он от неожиданности уронил кошелку. Картошка и свекла рассыпались по полу. Лицо Ермака болезненно сморщилось. Едва наметившиеся морщинки на переносице и у рта углубились. Зато у его отца не было и намека на морщины: он отнюдь не собирался стареть.

Санди вскочил со стула и бросился к Ермаку:

— Тебя не было в школе целых два дня… Я беспокоился… может, ты заболел.

— Он никогда не болеет, — снисходительно заметил Станислав Львович. — Завидное здоровье!.. Просто я не пустил его в школу: у Гертруды запой. Соседка, которая нам обычно помогает, заболела вирусным гриппом. Ермак, не заходи к ней, а то перенесешь заразу! Надо же было кому-то идти на базар.

Ермак позвал Санди с собой на кухню, и они стали готовить борщ. Больной соседке — тете Нюсе — Ермак сварил манную кашу и отнес ей, а когда борщ был готов, налил ей миску борща. Тетя Нюся была одинока. Работала на швейной фабрике. Она обстирывала семью Зайцевых, и, хотя ей не только не платили за это денег, но даже спасибо ни разу не сказали, она продолжала это делать. Когда другие соседи убеждали ее не стирать на них (с какой стати?), тетя Нюся говорила: «Если я не постираю, другой не постирает, то ведь так и будет грязное лежать в углу!»

Когда обед был готов, Ермак накрыл на стол и сделал попытку разбудить мать. Но Гертруда валилась на постель, как большая кукла, которая открывает и закрывает глаза.

— Дай ей понюхать нашатырного спирта, — посоветовал Станислав Львович.

За неимением нашатыря Ермак дал ей понюхать денатурата. Она сразу пришла в себя и уцепилась было за пузырек, но Ермак быстро его спрятал. Она, зевнув, стала слезать с постели.

Мать Ермака оказалась высокой, статной, еще красивой женщиной. Она была даже выше мужа. Поразительно, как у таких дородных родителей рос маленький, худенький сын?

Станислав Львович радушно пригласил Санди отобедать. Санди было стал отказываться, так как уже пообедал у бабушки, но Зайцевы не могли представить, чтобы он был сыт, и налили ему полную тарелку борща. Пришлось съесть, тем более что все вокруг жевали с заразительным аппетитом. На второе Ермак подал полкило изюма, который компания сразу уничтожила.

— Сколько у тебя осталось денег? — спросила Гертруда и, узнав, что ничего не осталось, сердито заметила, что можно было бы обойтись и без мяса — вегетарианский борщ даже полезнее. Она пришла в очень плохое настроение. Может, не выспалась?

Ермак поспешно убрал со стола и, засунув немытую посуду под лавку, на которой стояла неоконченная картина, позвал Санди.

Уходя, Санди бросил взгляд на комнату и ее обитателей. Гертруда опять легла, а Станислав Львович занялся выпиливанием по дереву. Гений его был поистине неистощим. Половину мебели он сделал сам, своими руками: сборные и разборные конструкции.

У Зайцевых была вполне современная комната, только слишком захламленная и неубранная. Мебель недоделана и потому стояла боком. На стенах висели засиженные мухами, картины — какие-то многоугольники, паутины и спирали. Это были подарки друзей-художников, часто забегавших к Зайцевым «на огонек». Поражало полное отсутствие книг. После Санди узнал, что у Зайцевых книги сдавались, как. бутылки, сразу после употребления.

Мальчики вышли в темный коридор, где пахло мышами и гнилой картошкой: под полом был погреб для хранения овощей.

— Идем ко мне! — шепнул Ермак.

К нему надо было не идти, а лезть вверх по чердачной лестнице.

На чердаке возле теплого дымохода (дом был старый, и печи были старые: их топили углем) у Ермака было подобие комнатки. Стены из фанеры и ящиков, оклеенные разноцветной обойной бумагой. Из ящиков же постель, накрытая заплатанным одеяльцем, и соломенная подушка. На колченогом столе — учебники и тетради. Прочно сбитый табурет.

Из чердачного застекленного окна вид на море. Стекло было хорошо промыто. Вид поистине роскошный. Не у всякого министра в квартире имелся такой вид. Санди сказал об этой Ермаку; тот просиял, польщенный.

— У меня тут и электричество. Смотри!

— Сам провел?

— Помогал один пенсионер.

— Ты здесь и ночуешь?

— Иногда… Часто. Надо же мне где-нибудь спокойно отоспаться. Здесь и уроки хорошо учить — никто не мешает. Наши сдают угол… кому не досталось номера в гостинице. Больше почему-то алкоголики. Сразу посылают за водкой. А я тут спрячусь…

— Отец с матерью не знают?

— Про это место? Нет. Ты смотри не проговорись. Соседи знают, но молчат. Ты садись вот сюда!

Мальчики сели на постель. На чердаке было сыро и холодно, но от «борова» тянуло теплом.

— Тебе не страшно здесь ночью? — спросил Санди каким-то не своим голосом; у него вдруг сдавило горло.

— Не страшно. Привык. Прежде боялся… крыс. А тег-ерь я их потравил. Ко мне ночью коты приходят. Иногда по три-четыре кота, спят в ногах. Веселее! Я прижмусь спиной к дымоходу, знаешь как тепло! Хорошо! Лежишь один. Никто не мешает думать. А весной совсем хорошо будет. Открою окно… Только коты очень орут. Как тигры в джунглях. Ты не думай, меня часто приглашают ночевать то одни соседи, то другие. Мне просто здесь больше нравится. Правда, здесь хорошо?

— Д-да… — неуверенно согласился Санди.

Ему совсем не казалось, что на чердаке хорошо. На месте Ермака он бы умер со страха. А Ермак ничего не боялся. Молодец!