Ермак смотрел на него не отрываясь.

— Санди! И это ты сделал?

— Да. К маминому рождению. Хочешь, тебя научу? И ты будешь делать такие же корабли. Не так уж трудно. А как интересно! Меня дедушка научил. А я тебя научу.

— А настоящую лодку ты сумел бы сделать?

— Конечно, только надо правильные чертежи. Можно попросить дедушку…

— А вы работаете в глазной больнице? — обратился Ермак к Викторин Александровне.

Вот он из-за чего пришел!

И все же он любил Санди. Это было заметно. Любил за его жизнерадостность, наивность, доверчивость, ребячливость — за все то, чего не было у него самого. Но кто же у него это отнял?

Виктория Александровна рассказала о враче, окулисте Екатерине Давыдовне Реттер, и обещала, что попросит осмотреть девочку.

— Откуда ты знаешь эту девочку? Расскажи о ней, — попросила Виктория Александровна.

Ермак нерешительно взглянул на нее. Опять та нее настороженность. Как трудно ему поверить в доброе отношение!

— Я ее всегда знал, — уклончиво ответил Ермак. — Ее звать Ата. Ата Гагина. Она хорошая. Мальчишки дразнили ее… Им было смешно, что Ата такая вспыльчивая. Она поэтому дралась с ними.

— Дралась… слепая?

— Она отчаянная. Бежит напролом, хоть и не видит.

— Неужели не ушибается? — ахнул Санди.

— Она чувствует, где столб или другой какой предмет, и на бегу уклоняется. Иногда, конечно, ушибается. Но она не боится ушибов. А в интернате ее не понимают. Взяли в тиски. И она взбунтовалась. Все делает назло, по-своему. Это оттого, что она слепая. Если бы ей вернуть зрение, она стала бы совсем другой. Ее смотрела докторша. Говорит, что еще рано оперировать. Правда, давно уже смотрела. В прошлом году.

— Ата сирота?

— Д-да… Мать ее пропала без вести. Была бабушка, но Ата ее не любила. И мать не любит. Ата говорит: «Мне все равно, жива она или нет. Я ей все равно никогда не прощу, что бросила меня одну». А бабушка умерла. Летом я пришел к ним рано утром. Ата сидит на крыльце и плачет. Потом вытерла слезы и говорит: «Ночью бабушка умерла. Мне ее не жаль. Пусть скорее похоронят. Она была плохой человек и родила плохого сына». Это она об отце. А все-таки плакала. Ата ведь добрая. Когда я болел воспалением легких, она так ухаживала за мной! Пока мама не выгнала ее за то, что Ата ее оскорбила. Но Ата очень хороший человек. Просто она не умеет прощать!

«А ты умеешь…» — мысленно сказала Виктория Александровна. А вслух:

— Кто же устроил девочку в интернат?

— Горсовет и устроил. А комнату, где жила Ата с бабушкой, отдали одной семье. У них мальчишка очень больно дерется. Хоть бы ее не исключили из интерната. Со всеми воюет — и с учителями, и с ребятами. Пока ей прощают. Слепая. Там хорошие люди. Просто они не понимают, что Ата такая… свободолюбивая.

— Я договорюсь с доктором. И ты ее приведешь. Санди тебе скажет когда.

— Спасибо! Большое спасибо.

— Не за что. А теперь идите к Санди, ему не терпится показать свои коллекции. И прошу тебя, Ермак, приходи к нам. Это я тебя приглашаю. Не только Санди, но и я.

— Вы… приглашаете?

— Ну да, я.

Ермак переминался с ноги на ногу. Башмаки совсем развалились. Хорошо, что пока стоит золотая осень. Он что-то хотел сказать, но только благодарно посмотрел на нее. Внезапно Ермак подошел к кораблю с алыми парусами.

— Это очень красиво, — проговорил он грустно, — но алых парусов не бывает.

— Это у Грина… — начал было Санди. Ермак его перебил:

— Знаю, Санди, я читал. Но это только в книжке. А на самом деле у Грея не было бы возможности так сделать. Разве что такую вот игрушку.

— Это символ! — возразила Виктория Александровна. — Грин хотел сказать, что каждый может сотворить для другого чудо. Помнишь это место? — И Виктория Александровна процитировала наизусть: — «…благодаря ей я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками. Когда для человека главное — получить дражайший пятак, легко дать этот пятак, но когда душа таит зерно пламенного растения — чуда, сделай ему это чудо, если ты в состоянии. Новая душа будет у него и новая у тебя».

— А почему же так редко это делают? — спросил; Ермак.

Виктория Александровна не сразу нашлась, что ответить.

Поздно вечером, когда Санди уже спал, Виктория рассказала мужу про Ермака.

Они стояли на балконе — была на редкость теплая октябрьская ночь — и смотрели на ночную бухту. Звезды наверху, звезды внизу.

— Как звать его отца, не Стасик ли? То есть Станислав, — спросил Андрей Николаевич. — Я знал одного Станислава Зайцева. Он как раз ходил из института в институт. Года два мы учились вместе на одном курсе судостроительного. Потом он отсеялся… Я, впрочем, тоже: увлекся авиацией. Что? Ах, этот Стасик? Это был типичный стиляга. И женился он на какой-то вывихнутой девице. Помнится, ее звали… не то Изабелла, не то Гертруда… Но это было давно. До рождения Санди. Интересно, что с ними сталось теперь?

Виктория Александровна на другой же день переговорила с Екатериной Давыдовной; та охотно согласилась посмотреть слепую. Назначила день, и после занятий мальчики отправились в интернат.

День был чудесный — голубой, солнечный. Над бухтой летали чайки.

— Если Ату отпустят с нами, пойдем погуляем! — сказал Ермак.

Он волновался, так как не был в интернате целых четыре дня, а это всегда плохо действовало на Ату.

— Ведь я у нее единственный близкий человек! — пояснил Ермак.

— Отчего же ты не ходил к ней? — спросил Санди. — И в школе вчера не был. Ты не болел?

— Нет, — коротко ответил Ермак, не глядя на товарища.

Санди не стал настаивать. Если Ермак захочет сказать, то сам скажет. Санди не отличался тогда особой наблюдательностью, но даже он заметил, что Ермак бледен, а глаза красны. Не мог же он плакать, как девчонка? Ермак не таков. Может, не спал ночь? Может, его маме или отцу было плохо и вызывали «скорую помощь»? Никто не знал, как Ермак живет. Он жил где-то за Карантином. У него никто из ребят никогда не бывал. Вряд ли у него дома хорошие условия. Может, сырость? После прихода Ермака бабушка уверяла, что в квартире долго пахло чем-то скверным, не то плесенью, не то грязными тряпками. Санди обиделся за Ермака и лег спать, не пожелав бабушке спокойной ночи, что ее всегда очень расстраивало.

Правда, утром он уже начал с ней разговаривать — все-таки она старая и у нее грудная жаба, — но не мог преодолеть некоторого холодка.

Бабушка часто вызывала у него возмущение. Иногда ему приходилось слышать такое, что и маме не передашь, приходилось страдать молча, про себя, что при общительном характере Санди было особенно тяжело. Слышать собственными ушами, как бабушка говорит своим знакомым (разумеется, в отсутствие мамы):

— Я не понимаю, что Андрюша в ней нашел? Даже хорошенькой не назовешь. Никогда не умела одеться по моде, а ведь средства есть. Тридцать три года — и медсестра. Полное ничтожество. Почему не врач? Лень было учиться? Нет способностей?

— Хорошо, хоть не санитарка, — утешала приятельница. — Сын Марии Алексеевны женился на простой официантке.

А в другой раз Санди слышал, как бабушка «перемывала косточки Реттер.

— Как хотите, но я не верю, что она такая замечательный хирург! Уже седина в волосах — и до сих пор простой врач. Почему не кандидат наук? Нет способностей?

Сама бабушка была кандидат наук, но, как только ей исполнилось пятьдесят пять лет, вышла сразу на пенсию — без сожаления.

А мама хорошая, просто замечательная медицинская сестра. Так говорила Реттер, которая без нее даже не может работать. Кому она доверит оперированного, если он в тяжелом состоянии? Только Виктории Александровне. Лучше быть отличной медсестрой, чем посредственным профессором. В этом Санди убежден. Интересно, что скажет об этом Ермак? Ермак нахмурился.

— Не все равно разве, какая должность, — буркнул он, — важно, какой человек и какой он в этой самой должности.