— Да руби ты, не возись, — посоветовал Зайцев и хотел отобрать топор.

— Погоди, — отстранил его Егоров и снова, подсунув топор, как долото, в то место, где гвозди, навалился на черенок.

Плаха заскрипела со стоном, и опять после запаха пыли и плесени появился живучий и сильный запах сосны.

Тут, у русской печи, были обнаружены пистолеты.

— Н-да, — поглядел на пистолеты Водянков, — Буросяхин со своей компанией натворил бы ещё много бед при этих шпалерах. Опоздал он…

Дедушка Ожерельев ругался из-за чего-то с сыном Пашкой, глядя, как их оружие переносят в автобус.

Женщины за печкой тревожно перешёптывались. А худенький мальчик в байковом одеяле смирно сидел на сундуке. Увидев Егорова, проходящего мимо, он, как родного, вдруг ухватил его за штаны и показал на незакрытую кастрюлю с кашей, всё ещё стоявшую на кирпичной плитке.

— Хочу каши. Каши хочу.

Егоров не знал, как быть. Но разве можно взять чужую кашу? И он неожиданно для себя сказал мальчику:

— Погоди, потом! Дома покушаем.

Егоров, конечно, нечаянно это сказал, но всё-таки не совсем нечаянно.

Отрывая старые доски, разгребая руками старую, слежавшуюся пыль, он всё время думал о мальчике. Вот они сейчас уйдут, уедут отсюда, из этой душной тесноты, а мальчик останется. Надо бы забрать мальчика. Не надо мальчику тут жить. Нехорошо это, нечестно оставлять тут мальчика. Мальчик же ни в чём не виноват. Виноваты вот этот подлый дедушка Ожерельев, его сын Пашка и ещё какой-то Буросяхин. Виноват, наверно, и этот трусливый нэпман, хозяин красивого магазина «Пётр Штейн и компания. Мануфактура и конфекцион».

В сердце Егорова закипала злоба. И в то же время пробуждалось ещё неясное ему самому чувство ответственности за жизнь. Не ясное, но сильное и острое, как свежий запах сосны, что пробивается из этих оторванных старых досок, пробивается вопреки всему, что налипло на них за многие годы.

Ох, какая тяжёлая работа попалась Егорову!

Жур приказал ему стоять внизу, у автобуса, где уже стояли Воробейчик и шофёр с забинтованной головой.

Вскоре сюда подошёл ещё автобус — чёрный, прозванный в уголовном розыске почему-то каретой. Этот автобус для арестованных. — Ну как, не боишься бандитов? — насмешливо спросил Егорова Воробейчик.

— Не боюсь, — ответил Егоров. И добавил: — Покамест не боюсь…

Внизу, у автобуса, пришлось стоять долго, пока наверху продолжали обыск и потом писали протокол. И всё время, должно быть со скуки, Воробейчик посмеивался над Егоровым. Смеялся даже над тем, что Егоров, как он признался, не пьёт, и не курит, и ещё не женатый.

— Скопец, что ли?

Начинался медленный, мглистый рассвет, когда из дома вывели и усадили в «карету» задержанных. Вышли из дома наконец все сотрудники.

— Поехали, — сказал Жур, залезая в «Фадей». — Кажется, все вышли.

«А как же тот ребёнок?» — хотел спросить Егоров. Но не решился спросить. А спросить хотелось.

Воробейчик взглянул на растерянное лицо Егорова и засмеялся.

— Ребёнка-то что же не берёшь? А он тебя признал за родителя. Какие бывают бессовестные отцы…

— Ну и что? Я его возьму, — сказал Егоров и посмотрел на Жура. — Можно, я его возьму?..

— Как хочешь, — сказал Жур. И нахмурился. Или это показалось Егорову, что Жур нахмурился.

Егоров побежал наверх. Он укутал мальчика байковым одеялом. Потом снял свою телогрейку, укрыл его ещё телогрейкой. И в одном чёрном куцем пиджачке выбежал на улицу.

В автобусе смеялись. Только Жур не смеялся, но он и не смотрел на Егорова. Видимо, ему было неприятно это странное поведение стажёра.

А Водянков вынул из-под сиденья телячью шкуру и протянул Егорову.

— Ты укройся сам-то. Простынешь…

Зайцев опять сидел с Журом.

Жур спросил его:

— Ну как, Серёжа, нравится тебе работа?

— Боевая, — весело откликнулся Зайцев. — Я такое дело вообще люблю…

— А тебе нравится? — спросил Жур Егорова. Надо было спросить и Егорова, уж если он спросил Зайцева.

— Ничего, — ответил Егоров.

— Ничего — это дырка, пустота, — сердито проговорил Жур. И смуглое лицо его как окаменело.

— Тебе надо бы, Егоров, в детский дом поступить, — насмешливо посоветовал Воробейчик.

— Ну, кто же меня туда примет?

— А если б приняли, пошёл бы?

— Ну, откуда я знаю…

— Значит, тебе не нравится наша работа? — ещё строже спросил Жур. — Ты скажи прямо…

— Нет, ничего, — повторил Егоров. — Я же говорю, ничего. Работать можно. Только, конечно…

— Это многим неинтересно, — сказал Жур. — Никому не интересно мусор убирать. Но кому-то же это надо делать покуда. И надо учиться так делать, чтобы мусор убирать, но самому не измараться. Надо вот это уметь…

— А мне всё было интересно сегодня, — признался Зайцев. — Только я сперва думал, товарищ Жур, что вы нас с Егоровым предупредите, как всё будет, и скажете, как действовать.

— А меня и всех прочих работников бандиты тоже что-то не предупреждают, — усмехнулся Жур. — И не говорят, как надо с ними действовать. И раньше мне никто ничего не говорил. Я как вернулся с фронта, вышел из госпиталя, меня направили на эту работу, так вот сразу и пошло.

— Но вы всё-таки на фронте были, на гражданской войне, — как бы позавидовал Зайцев. — И потом, может быть, читали специальные книги…

— Читал, — подтвердил Жур.

Зайцев вынул из-за пазухи книгу господина Сигимицу, начальника тайной полиции. Он, оказывается, и на операцию её захватил.

И не только Жур, светя фонариком, подержал и полистал эту книгу в автобусе, но и Водянков, и Воробейчик, и другие.

Воробейчик даже сильно заинтересовался.

— Это вот какая книга, — показал он большой палец. — Ты дай мне её хоть на денёк. Я тебе тоже что-нибудь дам…

— Пустяки это, детские пустяки, — кивнул на книгу Жур. — Я такие тоже читал. Нет в них ничего нового. — Он потрогал Зайцева за колено. — Тут понимаешь, Серёга, в чём дело? Всё, что говорится в этой книжке насчёт мускулатуры, — это, конечно, всё, может, даже правильно. Но ведь кроме мускулатуры ещё многое требуется в нашем занятии. Например, ум и совесть. А про совесть много ли там говорится, в этой книге?

— Про совесть? — почему-то смутился Зайцев. — Про совесть я чего-то не помню…

— Вот видишь. А совесть нам требуется в нашем занятии почти что на каждом шагу, поскольку нам выданы, чувствуешь, — большие права…

Жур вынул левой рукой из кармана жестяную коробочку с табаком и стал скручивать на колене папироску из газетной бумаги. Табак у него рассыпался.

— Давайте я вам скручу, — предложил Зайцев.

— Нет, спасибо, — отказался Жур. — Мне хочется самому. Я так стал практиковаться ещё в больнице. Меня учили инвалиды. Иногда у меня получается, иногда нет…

На этот раз получилось. Жур закурил и сказал:

— Мне вот сегодня дедушка Ожерельев в сердцах напомнил, что я бывший молотобоец и меня, мол, в старое время, при царе или при том же Колчаке, не взяли бы в сыщики. Это, положим, он брешет, что не взяли бы. Взять-то бы взяли. Не такая уж это высокая должность. Но при Колчаке или вообще в старое время всё это было куда проще. Всё шло, одним словом, как вроде по заведённому порядку. А сейчас это надо как-то по-новому налаживать. А как? Вот опять же этот дедушка Ожерельев, уже прижатый нами сейчас, всё старался побольнее меня уколоть, даже отца моего вспомнил, как он говорит, — хохла. А мне бы, по-умному-то, надо было промолчать, поскольку я тут выступаю в данный момент как представитель власти, представитель, можно сказать, государства. А я вдруг чуть не пустился с ним в перебранку. И вот сейчас жалею…

— Жалеете?

— Ну да, жалею. Вышло, как будто я с ним личные счёты свожу, с этим дедушкой, ну его к чёрту. — Жур приподнял край брезента и плюнул на улицу. — А это нехорошо и глупо. И опасно. Ну, конечно, мы живые люди и у нас могут быть разные личные счёты. Но мы не должны в наши личные счёты вмешивать государство. А у меня вышло со стариком, — я это сам заметил, не очень красиво. Я начал было серчать. А серчать нельзя, если ты представитель власти и хочешь делать всё по закону…