— Ну ладно, в жизни богатых молодых людей все это бывает, — сказал я, — но зачем же, если ты даже и принужден брать в долг, обращаешься к этой двуногой скотине? Почему не взять в долг у какого-нибудь индийца[12] или другого ростовщика?

— Во-первых, у всех ростовщиков — индусы они или мусульмане — повадки одни и те же, все они действуют так же, как этот тип... Ну, а во-вторых, я боюсь, что если возьму в долг у другого, моя тайна может сделаться известной отцу. А Кори Ишкамба скорее даст отрезать свою голову, чем откроет тайну. Потому-то я и принужден брать деньги у этой «двуногой скотины».

Звук шагов прервал признания моего приятеля. Вернулся Кори Ишкамба. С лампой в руке он поднялся в комнату. С ним был еще один человек. Кори поставил лампу на столик, и при свете мы узнали пришедшего с ним. Это был сторож склада русской фирмы «Кавказ и Меркурий».

Кори Ишкамба еще раз спустился и принес тетрадь. Он и мой молодой приятель погрузились в расчеты. Наконец Кори принял деньги, юноша получил из его рук свою расписку и, порвав ее, сунул в карман. Мы поднялись, чтобы уходить.

— Подождите немного, выйдем вместе! — сказал Кори Ишкамба. Передав сторожу лампу, сам он одной рукой взял тетрадь, а другой вынул из-под сандала совок с углями. В совке огня не было видно — все угли успели прогореть и превратились в золу.

—   Что вы собираетесь делать с этой золой? — спросил я Кори.

—   Здесь не одна зола, — ответил он, — есть еще угольки. Видите, поблескивают. Вот если бы я высыпал их в сандал, все угли превратились бы в золу. Теперь, наверное, вы поняли, какой смысл в том, что я поставил угли прямо в совке: высыплю эту горячую золу в сандал во внутренней комнате и, засыпая, буду согревать свои ноги.

Мы спустились на улицу. Кори со сторожем направились к крытым базарным рядам, а мы снова обогнули болото, которое занимало часть территории квартала Кемухтгарон, и зашагали по направлению к дому. Все еще шел снег, его навалило так много, что ноги утопали по щиколотку. Еще больше похолодало.

Так как, рассказывая о Кори Ишкамбе, мне пришлось упомянуть о моем давнишнем приятеле — молодом сыне богача-торговца, надо поподробнее сообщить о нем.

Знакомством с этим юношей я обязан покойному поэту Мухаммед Сиддику Хайрату[13], одному из моих близких друзей.

Молодой сын торговца был неплохим человеком. Он не кичился богатством отца, как это нередко случалось с другими состоятельными юнцами. Он не гнушался дружбой с такими бедными учащимися-степняками, каким был я. Он водил с нами знакомство, сторонился компании богатых и заносчивых мальчишек, гордившихся состоянием отцов.

Папаша моего приятеля был человеком своеобразным. Будучи неграмотным, он скрывал это не только от посторонних, но и от меня, близкого знакомого своего сына. Нередко случалось мне проходить по улице мимо его лавки. Если к этому времени он получал какое-либо письмо, а сына в лавке не было, он подзывал меня:

—  Сделайте милость, выпейте пиалу чая.

Я садился. Он вынимал письмо и подавал мне. Я просматривал письмо и спрашивал:

—  Прочитать вам?

—  Нет, все не нужно читать, я сам уже прочел, не разобрал только некоторые слова — стар стал, глаза плохо видят. Достаточно, если вы прочтете места, которые я покажу вам. 

И он начинал показывать мне эти «некоторые места». Чаще всего это была та часть письма, в которой после обычных вступительных слов, излагалась суть и под которой в знак этого проводилась черта, чтобы облегчить чтение. Я читал это место. Если дело не выяснялось из этих строк, он говорил:

—  Прочтите и немного ниже.

Затем он заставлял меня прочесть еще несколько мест и, таким образом, указывая то на одни подчеркнутые строки, то на другие, заставлял меня прочесть все письмо за исключением начала, содержавшего обычные приветствия.

Он был любителем поговорить с образованными людьми. Когда бывал свободен от торговых дел, подзывал к себе прохожего муллу и затевал с ним схоластический спор на знакомые ему понаслышке религиозные темы.

Пытался старик втянуть в спор и меня. Но я уклонялся, ссылаясь то на неотложные дела, то на нелюбовь к спорам. В ответ он язвительно улыбался и говорил с упреком:

— Для бездарного шейха и мечеть тесна. — И старик пускался в наставления. — Вы, сударь, так отдались поэзии, что совершенно отошли от прочих важных вопросов. Не стоит с головой погружаться в чтение чужих стихов и даже в сочинение своих. Разве когда- нибудь разбогател хоть один поэт? Не надейтесь и вы составить себе капитал поэзией!

Он был знатоком религиозных правил, большим ханжой и старался каждый свой шаг согласовать. с предписаниями религии: входить в уборную обязательно с левой ноги, в мечеть или в дом — с правой. Это было постоянной его заботой. Он никогда не нарушал подобных правил и упорно наставлял других. Сына он держал в ежовых рукавицах, требуя, чтобы тот строго соблюдал предписание шариата. Он не разрешал ему даже курить чилим[14], хотя в Бухаре курили очень многие. Это не мешало, однако, сыну не только курить, но и пить вино, что было решительно запрещено исламом и в Бухаре строжайше преследовалось.

Бай был скуповат и сам проверял все домашние расходы. Сыну было приказано строго-настрого не тратить на себя ни гроша ни дома, ни вне дома. Зато дважды в год ему разрешалось устраивать с ведома отца угощение для друзей. Одно проводилось в принадлежавшем их семье загородном саду, другое — также за городом, на мазаре^{14} ходжи Бахауддина, во время гуляний на празднике Красной розы[15].

Гостей, которые также выбирались самим папашей, должно было быть не больше пяти-шести. К ним присоединялись два младших сына бая и один слуга. Однако мой приятель не ограничивался этим и тайком приглашал всех своих друзей.

В день, назначенный для приема гостей, бай выдавал сыну, рассчитывая на известных ему приглашенных, рис, сало и лепешки домашней выпечки. Мясо, морковь и лук он также покупал сам в соответствующем количестве. Чтобы отвезти гостей к месту пира, он приказывал заложить собственную арбу. Отведя младших сыновей в сторонку и дергая их для острастки за уши, бай строго приказывал им доносить обо всех лишних тратах или совершаемых в тайне от него проделках старшего сына.

На этих пирушках бывал и я в числе гостей, приглашаемых с ведома отца. Мы складывали выданные баем продукты в хурджин и, погрузив его на арбу, отправлялись в путь.

Как только мы выезжали за город, мой приятель останавливал арбу и спрашивал младших братьев:

—  Хотите проехаться в коляске?

—  Хотим, хотим!

—  Я найму коляску, только с условием, что вы ничего не скажете отцу!

—  Не скажем, не скажем!

Юноша шел на биржу и нанимал две коляски, запряженные парой лошадей, увешанных бубенчиками. Мы садились в эти коляски и отправлялись дальше. Арба поверх продуктов, выданных баем, нагружалась всяким добром, купленным самим юношей.

К тому времени, как мы добирались к месту пирушки, за нами следом прибывали, также в колясках, и остальные гости, приглашенные тайком от отца молодым хозяином. Конечно, он сам расплачивался и за коляски.

А бай радовался своей ловкости и считал, что ему удалось без больших расходов отплатить все угощения, на которые его сына приглашали в течение года.

Было время суровых зимних холодов. В Бухаре, где обычно осадков выпадает мало, уже целую неделю, с того самого вечера, когда мы были у Кори Ишкамбы, то ненадолго переставая, то снова усиливаясь, шел снег.

В Бухаре дворы состоят, можно сказать, из одних крыш, поэтому жители были вынуждены снег сбрасывать с них на улицу. В тот год узкие переулки были так забиты снегом, что сугробы поднимались чуть ли не до крыш. Каждый домохозяин лопатой или кетменем прокладывал от своей калитки узкий проход в сугробах и выбивал в снегу ступеньки, чтобы можно было по ним подняться на улицу.