Отхлебнув чай из пиалы, стоявшей перед ним, он налил мне и, протягивая чай, продолжал:

— Когда Абдунаби заболел, отец не стал о нем заботиться и тому поневоле пришлось уйти в свое селение, к братьям, бедным дехканам. Недолго проболевши, он умер. Отец предъявил к его братьям иск в том, что он якобы уплатил Абдунаби до того, как он заболел, за четыре года, сколько было договорено, две тысячи тенег, эту сумму он дал вперед, а Абдунаби умер, ее не отработав. Теперь отец требует возмещения ее от братьев на том основании, что они, являясь наследниками Абдунаби, должны уплатить его долги.

— Раз они бедные дехкане, как можно выжать из них столько денег? — прервал я рассказ.

— Дело идет о том, чтобы взвалить им на шею этот долг и тем самым закабалить их, — ответил сын бая. — Уж если они судом будут признаны должниками, отец, сумеет выжать у них деньги. Они подрабатывают то поденной работой, то переноской грузов. Все свои деньги им придется тратить не на еду и одежду, а отдавать отцу. Короче говоря, они до конца жизни останутся его рабами.

— Но как же сумеет твой отец взвалить им на шею этот долг?

— Вот эти «свидетели» как раз и нужны, чтобы подтвердить притязания отца, — объяснил юноша. — Дело один раз уже разбиралось — утром в прошлый вторник. Казий потребовал или представить письменный документ об уплате денег, или вызвать свидетелей. Отец обещал, что свидетели будут в четверг. Как раз сейчас они пошли на разбор дела.

— Но ведь эти «свидетели» вовсе не знают не только Абдунаби, но и твоего отца. Какие же смогут они дать показания?

— Я и сам совершенно уверен, что до сих пор отец их никогда не видал, но вчера, после вечернего плова, отец выслал меня из комнаты и имел с ними секретный разговор. Я попробовал подслушать под дверью, но разобрал только, что отец наставлял их, как держаться на суде, а чему учил — я понять не смог.

— Чему он их учил, это узнать не очень нетрудно, — сказал я и пошел прямо в дом казия, где находилась и его канцелярия, в которой должен был происходить суд.

В доме казия было много тяжущихся, дела которых должны были разбираться сегодня. В одном углу комнаты сидели бай со своими свидетелями и его ответчики — братья Абдунаби, которые привели с собой также старшину своего селения.

Спустя некоторое время служащий кази-калона, подойдя к баю, сказал:

— Будьте любезны, проходите. Ваша очередь!

Бай со своими свидетелями впереди, ответчики со старшиной селения — за ними взошли на высокую глинобитную суфу, находившуюся перед канцелярией казия.

Кази-калон сидел на возвышении. У него было узкое птичье лицо, редкая и очень длинная козлиная борода, близко сидящие обезьяньи глаза с красными веками без ресниц, оттопыренные, торчащие уши, длинные, как у зайца, и острый, опущенный книзу нос, похожий на клюв кеклика.

— Ну что?

Неподалеку, под айваном, на возвышении была постелена простая циновка. Истец и ответчики рядом, плечо к плечу, сели на эту циновку, поджав под себя ноги. Когда бай и братья Абдунаби опустились на циновку, казий, сузив и без того узкие глаза, оглядел одного за другим истца и ответчиков и спросил у служителя:

— Ну, что?

— Бай привели своих свидетелей, — ответил служитель и с поклоном передал казию исковое прошение.

Пробежав глазами поданное прошение, казий спросил бая:

— Кому дали вы эти две тысячи тенег?

— Брату этих людей, по имени Абдунаби, — сказал бай, указав на ответчиков. — Но он умер, а это его братья и наследники.

— Признаете вы этот долг или не признаете? — спросил кази-калон у ответчиков, вперив им в лицо, свои маленькие глазки.

— Мы знаем, что мы умрем, но об этом деле мы ничего не знаем, — начал один из ответчиков, который казался постарше другого. — Мы знаем только то, что наш брат Абдунаби служил у них десять лет, не получая платы, а когда заболел...

Кази-калон грубо прервал его:

— Не распространяйся! Говори — признаешь или не признаешь?

— Не признаю, господин! — сказал снова ответчик постарше.

Кази-калон задал тот же вопрос другому ответчику и, получив такой же ответ, обратился к истцу:

— У вас документ или свидетели?

— У меня свидетели, господин!

Выслушав это, кази-калон сказал служителю, пере давая ему прошение:

— Выведи их и разберись! Если можно, уладь миром, если нет — приведи их обратно. Решение последует в соответствии с благородным законом шариата.

Служитель взял с поклоном прошение из рук кази-калона, промолвив:

— Хорошо, господин! — И он сделал знак тяжущимся, чтобы те вышли за ним.

Когда все сошли с суфы, служитель кази-калона сказал:

— Ваше дело отложено до субботы. До завтрашнего дня вам дается срок. Если примиритесь, выдадим вам бумагу о прекращении дела. Если нет — в субботу снова явитесь к господину защитнику шариата. А теперь уплатите мне за труды.

Бай вынул пять тенег и протянул их служителю казия.

— Этого мало! — сказал тот. — Сегодня, завтра да суббота — это три дня. По пяти тенег за каждый день — это будет пятнадцать тенег.

— Получите и с них! — сказал бай. — А от меня вот вам еще, чтобы слова ваши были сказаны не напрасно! — И он дал ему еще одну теньгу.

— Ну, теперь очередь за вами, — сказал чиновник, обращаясь к братьям Абдунаби.

Старшина селения открыл кошелек, чтобы заплатить за ответчиков.

— Дайте с нашей стороны пять тенег, и хватит! — сказал вполголоса один из братьев, приблизившись к старшине.

— Почему? — спросил тот с недоумением. — Разве вы не знаете порядка? Пока тяжба не разрешится, каждая сторона несет расходы в равной мере. Когда тяжба окончится, господин защитник шариата вынесут решение — на чью шею должны упасть эти расходы. — И, вытащив из кошелька двенадцать тенег, он вручил их служителю кази-калона.

— Удовлетворите и старшину, — сказал тот, взглянув на ответчиков.

— Хватит того, что вы будете удовлетворены, а мы уж как-нибудь договоримся друг с другом! — возразил старшина.

После этого все разошлись.

Я сожалел, что тяжба не была решена сегодня кази-калоном, мне очень хотелось узнать результаты разбора дела.

«Сумею ли я прийти к разбирательству в субботу — ведь это как раз день лекций?» — раздумывал я. Мне предстояло в субботу прослушать шесть лекций, причем они должны были читаться в разных местах, отстоявших одно от другого не менее чем на версту. Правда, я как раз в тот день должен был заниматься и у кази-калона, и занятие это было назначено на одиннадцать часов.

Но было неизвестно, придется ли оно ко времени разбора дела.

В субботу я бегал на очередные занятия из одного медресе в другое. Не терпелось скорее закончить все лекции, чтобы как можно раньше попасть в канцелярию казия и послушать показания подкупленных свидетелей на разбирательстве дела бая.

Сколько бы я ни торопился, я не мог изменить ни очередности, ни продолжительности занятий.

Как только закончилась последняя лекция, я чуть ли не бегом пустился в путь и добрался до места за пятнадцать минут до начала занятий. Посмотрел туда-сюда — канцелярия была полна тяжущихся, но тех, которых я искал, не было видно.

Огорченный, я уселся у двери в ряду моих товарищей, которые, так же как и я, ожидали начала лекции кази-калона.

Постепенно все, кто должен был присутствовать на занятиях, собрались. Группа слушателей, занимавшихся у кази-калона до нас, уже вышла. Мы заняли просторную комнату канцелярии кази-калона; в ней же он проводил занятия с учащимися медресе. Ученики расселись на полу, от передней стены комнаты до самых дверей, подобно собранию маддахов — проповедников и чтецов священных историй.

Я был сегодня среди тех, кто пришел к кази-калону заблаговременно. В комнату я вошел одним из первых и успел занять место впереди, прямо против того окна, у которого сидел кази-калон. Обычно такие места занимали те из моих товарищей, которые обладали сильными плечами и здоровенными руками. Они становились у входных дверей и не давали пройти вперед таким ученикам, как я. Сами же они старались садиться как можно ближе к кази-калону, чтобы быть у него на глазах.