"Желаю, чтобы все девушки стали калифорнийскими девушками", - высоким сиротским голосом запел Майк Лав, ни капли при этом не раздражая.

"Ну, пьем еще!" - мы чокнулись. К Алексею Карповичу не помедлило вернуться веселое расположение духа, и он снова заговорил со мною о женитьбе: "Так на какую рептилию, ты говоришь, похожа Оксана - на опоссума?" - "Не на рептилию, Баннова напоминает сумчатого дьявола, когда дерет голову ввысь. Знаешь, как она обычно рассказывает, якобы задыхаясь от волнения: Адамс - у меня был целый большой диск! Ну очень большой, замечательный! Чижевский мне его подарил, вернее, у кого-то стащил, а мне принес. У нашего Чижевского манера такая - что-нибудь украсть, потом подарить, взять обратно и снова пропить. Ах, он такой беспардонный:"

"Она мне об этом не говорила", - недружелюбно перебил меня Смолий.

"Она и не мне это рассказывала, а твоему любимому склеивателю пепельниц и еще какой-то усатой девке в шинели, простоволосой, с похабнейшим шнурком на лбу! "Не говорила" - дамочки умеют держать язык за зубами. Одна стихотворствует, другая всю свою месячину выливает в "любовный напиток №9" опять же тишком, заметьте, у третьей - родственники за границей: Пропадешь, Алексей Карпович! Постепенно забудешь, кого зовут Элвис Пресли, придется тебе ремонтировать своей Омфале "фэн" и электробритвы разным режиссерам".

"Вот снова ты заводишься, вероломство! Мне не хуже твоего известно их коварство и тупоумие. Но - что я хочу сказать, запомни: в мире, где мы с тобой живем, разнятся меж собою ну Луи Прима, ну Фрэнк Синатра, а простолюдинки - все на одно лицо".

"Марлен Дитрих тоже на одно лицо".

"Не знаю, я нигде ее не видел. Но у здешних и повадка, и физиономии в пятьдесят лет такие же, как и в пору игр в песочнике".

"О, верно, верно! Но, по крайней мере, у лиц мужеского пола происходит хотя бы ломка голоса".

"Разве что". Сладкоголосый Сэм Кук прервал свои заверения в вечной любви, а приклееный внахлестку кусок пленки с записью Джана и Дина уж снова приглашал нас взяться за рюмки. Выпив, я немедленно закурил и откинулся в кресле, отказываясь от сопротивления той зловещей бодрости, за которой чернеет бесхитростная мука грядущего дня.

С той минуты, когда кошмар в о ш е л в меня и через безъязыкий сокрытый от глаз о р и ф и с (ударение на второе "и") было произнесено имя Вельвет Андеграунд, чувство страха, проникнув внутрь меня, растворилось, оставив меня равнодушным, исполненным брезгливого смирения, без какового не мыслю себя подданным сегодняшней империи. Не страшнее слов, какими обычно повещали на выезд, казались мне призрачные фразы среди закусок в коньячной эйфории под песенку калифорнийского дуэта "Бэби ток".

На мужественном запястье моего товарища были видны массивные часы. Мне почудилось вдруг, что моему взору стало доступно наблюдать движение минутной стрелки, точно она уже не ползет на циферблату со сладострастною миною, а превратилась в указательный палец мечтающей Софьи:

- Что они такое, если только это в самом деле Джан энд Дин, - еще более холодно и скорбно проговорил Алексей, - расскажи, откуда они явились, куда подевались впоследствии, ты же все знаешь. - Его рука рядом с недопитой рюмкой походила на обрубок, я с трудом узнавал в отяжелевшей состарившейся на глазах фигуре недавнего весельчака.

- Не надо бояться. Джан энд Дин: Проживали в Калифорнии два блондина, большие были приятели. Оба паренька души не чаяли в гоночных машинах, водных лыжах и были любители позагорать.

Арье Гринберг, человек, близкий к шоу-бизнесу, пригласил их однажды в ночное заведение, где танцевала девица Джинни Ли, обозначенная в афише как обладательница самых крупных грудных плавников по всему западному побережью. Прелести Джинни Ли ударили молодым людям в голову с такой силой, что они посвятили ей одноименную песню. Запись сделали прямо в гараже. Неужели не слыхал?

- Как не слыхать, хотя, постой, может и не слышал. "Сузи Кью", "Лон Тон Сэлли". - Алексей даже стал загибать поочередно пальцы, - но ведь это не она, это д-другие.

- Да слышал ты Джинни Ли - не мог не слышать. В шестьдесят шестом голу Дин попал в катастрофу и остался надолго парализованным, полунемым вдобавок: Зачем приуныл? Видел я и вашу Джинни Ли, только вот скверно мне отчего-то, будто бес подсадил меня бриться в его чертово кресло. Опаснейшая это штука образы, порожденные неотступными мечтами, когда они воплощаются внезапно много лет спустя, миную как бы длительное чередование бессонницы и сна без сновидений, перешагивая из удушливой яви отроческих томлений в опустошенность сегодняшнего дня.

- Значит, ты видел ее,- произнес Алексей утвердительно, - не мог сказать, я бы одолжил тебе очень хорошие лезвия.

- Она болгарка?

- Та болгарка.

Я выбрался из-за стола и подошел к полкам, где хранились пленки. Коробки древнейших из них были оклеены фотокарточками и вырезками из "Арены" и "Джюбокса"5. Имена исполнителей были приглядно прописаны еще чернильной ручкой. Рядом с раздавленными очками соседствовал бинокль, поставленный линзами вниз.

- Видны тебе два окна через дорогу? - Смолий махнул рукою в сторону зашторенного балкона, - там на третьем этаже номера приезжим не сдают. В них проживают местные, и среди них одно редкостное ничтожество. Так познакомьтесь - это возлюбленный Искры. Что можно найти в таком человеке: Фотограф якобы, краевед. Первооткрыватель пневматической почты в особняке братьев Мухлянских. Позор! Причем фотает эта собака всю мазуту - свадьбы, детские садики, не брезгует "жмурами". Помешанный на порнухе негодяй, он распихивает ее повсюду - спрашивал у меня подшивки "Радио", там забыл целую пачку, заметит стопу телеграфных бланков и туда насует, под обои тоже прячет. Такая женщина как Искра:

Я прислушивался, пожирая глазами бинокль, пока Алексей не умолк. Когда я снова взглянул на человека в кресле, то увидел, что рот его приоткрылся, словно выпуская дым. Алексей Карпович уснул.

Погодя я приподнял бинокль, две черные окружности на доске говорили о том, что к нему не прикасались. Как давно? Сто лет? "Сто часов" - как принято отвечать на вопрос, сколько времени.

Тихими стопами я приблизился к окну, отдернул занавеску и поднес бинокль к глазам. По ночам одиноких не бывает.

Низкий диван цвета фальшивых шоколадных плиток упирался в стену, которую украшал любовно исполненный фотопортрет Искры. Он был подвешен на капроновой жилке и заключен под стекло. Должно быть благодаря освещению, стекло не давало отблесков, в то время как по сквозным узорам на обоях переливалось золотистое мерцание.

Верхом на тумбочке капельку поджав ноги, обутые в черные туфли, на невероятной платформе с застежками вокруг щиколоток искра как будто замерла, усаживаясь с вопрошающе-бесстыдной ухмылкой. Волосы были зачесаны наверх и убраны в "рога". Одною рукой она трогала овальную сережку в ухе, раскосив при этом соски, хмельно темнеющие под марлею пляжного сарафана. Другая легла пятернею на бедро несколько нарочито.

Высвободив ладонь, я приложил ее к холодному стеклу. Мне померещилось, что я дотронулся, преодолев расстояние до стекла, за которым находится портрет Искры.

"Мне впору принимать таблетки, но сойдет и алкоголь, - подумал я, намереваясь налить и выпить, когда свет в комнате напротив погас. Вскоре затем он зажегся снова, правда не такой уж яркий. То включил лампу под муслиновым абажуром, розовым, но казавшимся лиловым, прозрачным точно пляжный сарафан Искры, мне даже почудилось, что сквозь ткань видны ее загорелые ноги, любовник фрау Драгойчевой. Я как раз наводил бинокль на его склоненную голову, на желтоволосое темя зрителя в темнеющем мало-помалу кинозале; вот уже изображение Искры на стене оживает, превращаясь в начальные кадры черно-белой мелодрамы: Острехонький сладкий перезвон достиг моих ушей, его и издавали кисти на абажуре, покачиваясь они расплывались и пухли, сливаясь воедино со влажными колечками искриных волос.