— Слушай, тебе нужно искать работу, — сказал Кук. — Так говорит Фина.

Профейн выскочил из ванной и побежал по всей квартире за Куком, оставляя мокрые следы. В гостиной он загремел, споткнувшись об Анхеля и Джеронимо, которые, лежа на полу, пили вино и разговаривали о том, как они пойдут сегодня в Риверсайд-парк и каких девочек они там увидят. Кук убежал, смеясь и выкрикивая "Луис Апарисио!", а Профейн продолжал лежать, прижав нос к полу.

— Выпей вина, — предложил Анхель.

Через пару часов они, чудовищно пьяные, спускались, пошатываясь, по ступеням старого дома из песчаника. Анхель и Джеронимо спорили о том, гуляют ли девочки по такому холоду в парке. Они вышли на середину улицы и направились на запад. Хмурое небо было затянуто тучами. Профейн то и дело натыкался на припаркованные машины. На углу они оккупировали ларек, торгующий хот-догами, и, чтобы немного протрезветь, выпили по коктейлю "пина колада", однако ожидаемого эффекта не получили. На Риверсайд-драйв Джеронимо отрубился. Профейн и Анхель схватили его и поволокли, как буйного барашка, через улицу, спустились под горку и вошли в парк. Профейн споткнулся о камень, и они втроем, совершив полет, упали в заиндевевшую траву, а тем временем мальчишки, одетые в толстые шерстяные пальто, играли над ними желтым бинбэгом в «брось-поймай». Джеронимо запел.

— Смотрите, — сказал Анхель. — Вон там я вижу одну.

Девушка выгуливала мерзкого, злобного пуделя — совсем молоденькая, с длинными блестящими волосами, пританцовывающими на воротнике ее пальто. Джеронимо прервал свою песню, сказал "Cono!" и помахал рукой. Потом снова запел, на сей раз для нее. Она не обратила внимания ни на кого из них и направилась к выходу из парка, спокойно улыбаясь голым деревьям. Они провожали ее глазами, пока она не скрылась из виду. Им стало грустно. Анхель вздохнул.

— Их так много, — сказал он. — Миллионы миллионов девушек. Здесь, в Нью-Йорке, в Бостоне — я был там однажды — и в тысяче других городов… У меня от этого башню сносит.

— В Джерси тоже, — отозвался Профейн. — Я работал в Джерси.

— В Джерси много хорошего, — сказал Анхель.

— Но там, на дороге, они все были в машинах.

— Мы с Джеронимо работаем в канализации. Под землей. Там вообще ничего не видно.

— Под землей. Под улицей. — Через минуту Профейн повторил: — Под Улицей.

Джеронимо кончил петь и спросил у Профейна, помнит ли он историю с детенышами аллигаторов? В прошлом году, или, может, в позапрошлом, дети по всему Нуэва-Йорку покупали их себе как домашних животных. В «Мэйси» их продавали по пятьдесят центов, и казалось, каждый ребенок вменил себе в обязанность завести хоть одного. Но вскоре аллигаторы детям наскучили. Некоторых просто выпустили на улицы, но большинство оказалось смыто в унитаз. Аллигаторы выросли, размножились, питаясь крысами и помоями, и вскоре наводнили собой всю канализационную систему, превратившись в огромных слепых альбиносов. Сколько их там, внизу, — один Бог знает. Некоторые сделались людоедами, поскольку в округе не осталось ни единой крысы — одни были съедены, а другие в ужасе бежали.

В прошлом году разгорелся канализационный скандал, и у Департамента проснулась совесть. Они объявили набор добровольцев, чтобы те, вооружившись винтовками, охотились под землей на аллигаторов. Нанимались немногие, да и те вскоре увольнялись. Мы с Анхелем, — гордо сказал Джеронимо, — работаем уже на три месяца дольше, чем кто-либо до нас.

Профейн вдруг протрезвел.

— Они продолжают набирать добровольцев? — медленно промолвил он. Анхель запел. Профейн повернулся и посмотрел на Джеронимо. — А?

— Конечно, — ответил Джеронимо. — Винтовку в руках держал?

Профейн ответил утвердительно, хотя не держал никогда и не собирался, — во всяком случае, на уровне земли. Но винтовка под землей, под Улицей, — из этого может что-нибудь выйти. Попытаться можно.

— Я поговорю с нашим боссом, мистером Цайтсуссом, — сказал Джеронимо.

Бинбэг, весело переливаясь, повис на секунду в воздухе.

— Смотрите, смотрите! — весело кричали дети. — Смотрите! Он падает!

В полдень Профейну, Анхелю и Джеронимо наскучило высматривать девочек, и они отправились за вином. А примерно час спустя как раз мимо того места, где они сидели, возвращалась домой Рэйчел Аулглас — профейновская Рэйчел.

Нет слов, чтобы описать ее походку. Она передвигала ноги медленно, но мужественно и чувственно — будто шла на свидание через сугробы глубиной с ее рост. Она пересекала площадку, и серый плащ развевался на легком бризе, прилетевшем с побережья Джерси. Когда она шагала по решетке в центре площади, высокие каблучки с потрясающей точностью попадали на X-образные пересечения прутьев. Хоть этому она научилась за полгода жизни в Нью-Йорке! В процессе учебы ей не раз приходилось терять каблуки, а зачастую — и самообладание; зато сейчас она прошла бы здесь с закрытыми глазами. Она могла бы сойти с решетки, но ей хотелось порисоваться. Перед собой.

Рэйчел работала в агентстве по найму — проводила там собеседования; но сейчас она шла из одной истсайдской клиники, где встречалась с неким Шейлом Шунмэйкером — пластическим хирургом. Шунмэйкер славился своим мастерством, и его бизнес процветал; у него работали два ассистента, первым из которых считалась медсестра-секретарша-регистраторша с невероятно скромным вздернутым носом и тысячами веснушек, сделанных лично Шунмэйкером. Каждая веснушка была татуировкой, а девушка — его любовницей; по милости какой-то ассоциативной причуды он называл ее Ирвинг. Другого ассистента звали Тренч, — в перерывах между приемом пациентов этот неблагополучный малолетка забавлялся метанием скальпелей в именную дощечку, презентованную его шефу организацией "Объединенный еврейский призыв". Клиника располагалась в лабиринте комнат фешенебельного дома между Первой и Йорк-авеню — на краю Немецкого квартала. Для соответствия местоположению здесь был установлен замаскированный громкоговоритель, из которого ревел пивнушный Мьюзек.

Рэйчел пришла сюда в десять утра. Ирвинг сказала ей подождать, и она ждала. В это утро доктор был очень занят. Сегодня потому столько народу, рассудила Рэйчел, — что после операции нос заживает четыре месяца. Через четыре месяца будет июнь — время, когда еврейские девушки, уверенные, что давно уже вышли бы замуж, не будь у них такого безобразного носа, отправятся на курортную охоту за мужьями — все с одинаковыми носовыми перегородками.

Это внушало Рэйчел отвращение: согласно ее теории, все эти девушки хотят сделать операцию не для косметики, а затем, чтобы избавиться от горбатого носа как признака еврейской нации и получить взамен вздернутый нос, известный по фильмам и рекламам как признак WASP, или Белого Англо-Сакса Протестанта.

Откинувшись на спинку стула, Рэйчел наблюдала за пациентами, не испытывая особого нетерпения перед встречей с Шунмэйкером. Напротив нее, через широкую полосу неброского коврового покрытия, сидел влажноглазый юноша с жидкой бородкой, которой не удавалось скрыть безвольный подбородок, и бросал на Рэйчел смущенные взгляды. Девушка с клювообразным тампоном на носу закрыла глаза и плюхнулась на диван, а с флангов встали ее родители и принялись шепотом обсуждать вопрос цены.

На противоположной стене высоко под потолком висело зеркало, а под ним — полка с часами начала века. Двусторонний циферблат поддерживали четыре золотые стойки вразлет над лабиринтом механизма, помещенного под колпак шведского флинтгласа. Маятник не совершал обычных колебатеных движений, — он имел форму горизонтального диска, посаженного на вал, который в шесть часов становился параллельным стрелкам. Диск совершал четверть оборота в одну сторону, затем четверть — в другую, и каждое вращательное перемещение вала продвигало регулятор хода на один зубец. Сверху на диске в фантастических позах застыли два золотых чертика. Их движение отражалось в зеркале, равно как и окно позади Рэйчел — огромное, от пола до потолка. За окном росла сосна, и в зеркале были видны ее ветви и зеленые иголки. Ветви качались на февральском ветру — неутомимые и сверкающие, — а напротив два дьяволенка исполняли свой метрономный танец под вертикальным нагромождением золотых шестеренок и храповиков, рычажков и пружин, блестевших тепло и весело, как люстры в бальном зале.