Девочка извлекла из ридикюля камень, повернулась и протянула его сначала Виктории, а потом — краснолицему. Последний, казалось, смутился и сделал шаг назад. Юзеф подумал, что если этот человек и покраснел от смущения, то все равно никто не заметил. Еще пара слов, и краснолицый, оставив компанию, вприпрыжку побежал вверх по лестнице.

Он показал Юзефу пять пальцев: — Khamseh.

Пока Юзеф был занят наполнением чашек, кто-то приблизился сзади к англичанину и легко коснулся его плеча. Англичанин повернулся, сжав кулаки и заняв позицию для отражения удара. Брови Юзефа приподнялись на долю дюйма. Еще один уличный драчун. В ком он в последний раз встречал проявление похожих рефлексов? Возможно, в Тьюфике — восемнадцатилетнем убийце и подмастерье кладбищенского резчика.

Но этому-то уже лет сорок или сорок пять. Ни один человек, — рассуждал Юзеф, — не может так долго сохранять форму, если только того не требует профессия. Но какая профессия может совмещать в себе талант к убийствам и присутствие на приеме в консульстве? Австрийском к тому же.

Англичанин разжал кулаки и любезно кивнул.

— Хорошенькая девушка, — сказал подошедший. На нем были очки с синими стеклами и накладной нос.

Англичанин с улыбкой повернулся, взял свои пять чашек пунша и пошел вниз по лестнице. На второй ступеньке он споткнулся, упал и продолжил путь, кувыркаясь и подпрыгивая. За ним следовал звук разбитого стекла и брызги шабли. Юзеф заметил, что упавший умел правильно справляться с падениями. Другой уличный драчун рассмеялся, чтобы развеять общее смущение.

— Я видел, как один малый в мюзик-холле свалился точно так же, — громко сказал он. — У тебя, Порпентайн, получается гораздо лучше. Нет, правда.

Порпентайн извлек сигарету и закурил, оставаясь лежать на месте.

На антресолях человек в синих очках лукаво выглянул из-за колонны, снял нос, спрятал его в карман и исчез.

Странное сборище. И это еще не все, — предположил Юзеф. Связано ли это с Китченером и Маршаном? Наверняка. Но… Его размышления были прерваны Мекнесом, который вернулся, чтобы описать прабабку и прапрапрапрадеда Юзефа соответственно как сифилитичную слониху и одноногого пса-дворнягу, жравшего ослиные экскременты.

В ресторане Финка царило спокойствие: несколько англичан и немцев самые прижимистые из туристов, а, значит, и нечего к ним подсаживаться. Они рассредоточились по залу и громко разговаривали, — для полудня на площади Мохаммеда Али было сравнительно шумно.

Максвелл Раули-Багг — завитые волосы, подкрученные усы и аккуратнейшая до последней ниточки и мельчайшей складочки верхняя одежда — сидел в углу спиной к стене, начиная чувствовать первые панические колики, пританцовывавшие в животе. Ведь под ухоженной оболочкой кожи, волос и ткани скрывались серые дырявые подштанники и сердце разгильдяя. Старина Макс вел жизнь перелетной пташки и за душой не имел ни гроша.

"Подожду еще четверть часа, — решил он. — Если не произойдет ничего многообещающего, то пойду в «Люнивер».

Прошло уже почти восемь лет с тех пор, как после неприятностей в Йоркшире в 1890 году он поехал по землям Бедекера. Он был тогда Ральфом Макберджессом — молодым лошинваром, опустившимся до работы в английских водевилях, — впрочем, этот жанр в то время имел достаточно широкие перспективы. Макс, он же Ральф, немного пел, немного плясал и знал пару расхожих скабрезных анекдотов. Но была у него одна проблема: некоторая слабость к маленьким девочкам. Та, о которой пойдет речь — Алиса — в свои десять лет выказывала ту же половинчатость ответных чувств, что и ее предшественницы (игра, — любила напевать она, — это просто забава). "Но они всегда прекрасно все понимают, — говорил Макс сам себе. — Вне зависимости от возраста, они отлично сознают, что делают. Просто не очень любят думать об этом". Вот почему он установил себе предел на шестнадцати годах: у тех, что постарше начинаются мысли о романах, религия, угрызения совести, которые, подобно неумелым монтировщикам сцены, нарушают чистое, невинное па-де-де.

Она все-таки рассказала своим друзьям, а те стали ревновать — по крайней мере, один из них, — и все было передано святому отцу, родителям и полиции, — о Боже! Как нелепо получилось! Но он не делал никаких попыток забыть ту сцену: гримерная в театре «Афина», небольшой городок Лардвик. Голые трубы, висящие в углу поношенные халаты с блестками. Разбитая полая картонная колонна для романтической трагедии, на смену которой пришел водевиль. Вместо кровати — коробка для костюмов. Потом — шаги, голоса, и медленно-медленно повернулась дверная ручка…

Она сама захотела этого. И даже потом ее просохшие глаза за кордоном ненавидящих взглядов говорили: "Я все равно хочу". Алиса: крах Ральфа Макберджесса. Никому не известно — чего они хотят на самом деле.

Как он оказался в Александрии? Куда поедет после? Для туристов все эти вопросы не имеют значения. Он был одним из тех бродяг, которые, сами того не желая, полностью принадлежат миру Бедекера — такая же часть топографии, как и другие автоматы: официанты, портье, водители кэбов, клерки. Все само собой разумеющееся. Когда Макс принимался за свой бизнес — выпрашивать деньги на еду, выпивку или гостиницу — между ним и выбранным «контактом» вступало в силу нечто вроде временного соглашения, по которому Макс определялся как зажиточный собрат-турист, оказавшийся в стесненном положении из-за срыва в работе куковского аппарата.

Обычная в среде туристов игра. Они прекрасно понимали, с кем имеют дело, и те, кто участвует в игре, делают это по той же причине, по которой люди торгуются в магазинах или дают попрошайкам бакшиш, — неписаный закон земель Бедекера. Макс был просто одним из мелких неудобств в почти безупречном механизме туристского государства. Это неудобство казалось даже специально изобретенным — для «колорита».

Заведение Финка начало оживать. Макс с интересом поднял глаза. Через рю де-Росет шагала веселая группа, вышедшая из здания, с виду напоминавшего посольство или консульство. Там, похоже, закончилась гулянка. Ресторан быстро наполнялся. Макс внимательно оглядывал каждого входящего, ожидая еле заметного кивка — сигнала свыше.

Наконец он остановил свой выбор на компании четверых: двое мужчин, девочка и молодая леди — расфуфыренная и провинциальная, как ее платье. Разумеется, англичане. Макс имел свои критерии.

Он отличался наметанным глазом, и что-то в этой группе ему не понравилось. После восьми лет, проведенных во вненациональном владении, он научился распознавать туристов с первого взгляда. Девочка и леди к ним принадлежали почти наверняка, но сопровождающие вели себя как-то не так — им не доставало некоторой самоуверенности, инстинкта принадлежности к туристской части Алекса, в любом городе мира присущего даже новичкам, впервые выехавшим за границу. Но время было позднее, а Макс не нашел пока ни еды, ни ночлега.

Выбор вступительной фразы не имел большого значения — Макс располагал целым набором, — просто нужно знать, какая из них лучше всего подходит для того или иного «контакта». А дальше — действовать в зависимости от полученного ответа. Сейчас все вышло, как он и рассчитывал. Мужчины напоминали комедийную пару: один — светлый и полный, другой — темный, краснолицый и сухопарый, — казалось, он хочет сыграть в "веселую собаку". Ну и прекрасно, пусть себе играют. Макс умел быть веселым. Во время знакомства его глаза на полсекунды дольше задержались на Милдред Рэн. Но она оказалась близорукой и приземистой — ничего похожего на ту давнюю Алису.

Идеальный «контакт»: все вели себя, будто старые знакомые. Но непонятным образом возникало ощущение, что путем некого ужасного осмоса вокруг начала распространяться весть: то, что компания Порпентайн-Гудфеллоу плюс сестры Рэн сидят за столиком у Финка, — это как ветер в паруса всех александрийских попрошаек и бродяг, добровольных изгнанников и пташек-на-воле. Вся эта стесненная в средствах публика смело могла слетаться сюда, и каждого встретили бы одинаково: сердечно и буднично, как близкого знакомого, вышедшего полчаса назад. Макс был подвержен видениям. Это будет продолжаться до завтра, потом еще день, и еще; такими же радостными голосами они будут звать официантов, чтобы те принесли стулья, еду, вино. Вскоре других туристов придется не впускать — все стулья у Финка окажутся занятыми и будут кольцами распространяться от этого стола, как на поперечном срезе дерева или на дождевой луже. А когда стулья у Финка кончатся, обеспокоенные официанты начнут приносить еще — из соседнего здания, потом из следующего, из других кварталов, с других улиц; толпа сидящих попрошаек начнет переливаться через край, набухать все больше… и размеры застольной беседы вырастут до неприличия — каждый из тысяч и тысяч участников постарается поделиться своими воспоминаниями, шутками, снами, сумасбродствами, эпиграммами… развлеченьице! Грандиозный водевиль! Они так и будут сидеть утолять голод, напиваться, отрубаться, потом просыпаться и напиваться вновь. Когда это закончится? Да и закончится ли?