Сдвинув в сторону пару дюжин пустых кружек, на стойку уселся Свин. Когда заварушки достигали пика, он предпочитал просто сидеть и наблюдать. Сверху он с интересом смотрел, как его товарищи, словно отнятые от груди поросята, сцепились друг с другом из-за этих семи гейзеров. Пиво насквозь промочило большую часть опилок, а ноги боксеров-любителей выцарапали на них чужеземные иероглифы.

С улицы донеслись сирены, свистки и топот бегущих ног.

— Ага! — произнес Свин. Он спрыгнул вниз и, обогнув стойку, направился к Профейну с Паолой. — Эй, мастер, — сказал он спокойным тоном, щуря глаза, будто от ветра. — Идет шериф.

— Задний ход, — ответил Профейн.

— Бабу не забудь, — сказал Свин.

И они втроем рванули кроссом через кишащий телами зал. По пути прихватили Влажного. К тому времени, когда в "Могилу моряка", размахивая дубинками, вломился патруль, они уже бежали по переулку, параллельному Большой Восточной.

— Куда бежим? — спросил Профейн.

— Куда глаза глядят, — откликнулся Свин. — Пошевеливай задницей!

Все завершилось квартирой в Ньюпорт-Ньюс, где обитали четыре лейтенанта женского подразделения и стрелочник с угольной пристани — свиновский дружок Моррис Тефлон, который был тут вроде папочки. Всю рождественскую неделю наши герои предавались такому пьянству, что вряд ли осознавали, где находятся. Никто в доме, видимо, не возражал против их вторжения.

Ни Профейн, ни Паола к сближению не стремились, но их свела пагубная привычка Тефлона. У него была камера-"лейка", доставленная полуконтрабандой одним приятелем-моряком. По выходным — если дела шли хорошо и дешевое красное вино плескалось, словно волна под тяжелым торговым судном, — Тефлон цеплял камеру на шею и принимался бродить от кровати к кровати, делая снимки. Потом он продавал их на Большой Восточной жаждущим матросам.

Так уж получилось, что Паола Ход, урожденная Майстраль, слишком рано вырвалась — по собственному капризу — из безопасности, гарантированной постелью Папаши Хода, но слишком поздно — из "Могилы моряка", полуродного дома, и теперь, пребывая в состоянии шока, она наделяла Профейна талантами сочувствия и исцеления душ, ни одним из которых он не обладал.

— Ты — единственное, что у меня есть, — предупредила она его. — Будь со мной хорошим.

Они сиживали за столом в тефлоновской кухне, а напротив — будто партнеры по бриджу — Свин Бодайн и Влажная Железа. В центре стола — бутылка водки. Все обычно молчали, если только не возникал спор — с чем смешивать водку по завершении того коктейля, что употреблялся в настоящий момент. В ту неделю они испробовали молоко, концентрат овощного супа и даже сок из полувысохшего куска арбуза — последнего, что оставалось в тефлоновском холодильнике. Попробуйте выжать арбуз в рюмку, когда рефлексы пошаливают. Это практически невозможно. Вылавливать семечки из водки — тоже проблема, и она переросла во взаимную недоброжелательность.

К тому же Свин и Влажный положили на Паолу глаз. Каждую ночь они делегацией подкатывали к Профейну и вызывали его поговорить.

— Она пытается оправиться от мужиков, — старался объяснить Профейн. Свин либо отвергал это объяснение, либо воспринимал его как оскорбление в адрес Папаши Хода, своего наставника.

То, что Профейн от Паолы ничего не получал, было сущей правдой. Впрочем, он и понять-то не мог, чего она хочет.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивал Профейн. — "Будь со мной хорошим"?

— Чтобы ты не был Папашей Ходом, — отвечала она. Вскоре он отказался от попыток расшифровать ее страстные порывы. Время от времени она рассказывала странные истории об изменах, тычках в зубы и пьяных скандалах. Профейну под началом Папаши приходилось ежедневно в течение четырех лет закапывать после обеда яму, вырытую до, и из рассказов Паолы он был готов поверить половине — но только половине, поскольку женщина — это лишь половина того, что всегда имеет две стороны.

Она научила их французской песенке, которую узнала от одного десантника, воевавшего в Алжире.

Demain le noir matin,

Je fermerai la porte

Au nez des annees mortes;

J'irai par les chemins.

Je mendierai ma vie

Sur la terre et sur l'onde,

Du vieux au nouveau monde…

Десантник был невысокого роста и сложен, как сам остров Мальта — скалы, непостижимое сердце. Она провела с ним лишь одну ночь. Потом его отправили в Пирей.

Завтра темным утром я запру дверь перед лицом мертвых лет. Выйду на дорогу и побреду через земли и моря, от старого мира к новому…

Она показала Железе аккомпанемент. Они сидели за столом в холодной тефлоновской кухне, где четыре газовые горелки сжирали весь кислород. Они пели, пели… Когда Профейн смотрел ей в глаза, ему казалось, что она до сих пор мечтает о том десантнике — человеке, возможно, далеком от политики, но смелом в бою, как любой другой; он устал, черт побери, устал от туземных деревенек и от необходимости по утрам придумывать жестокости, еще более варварские, чем те, что накануне вечером применялись Фронтом национального освобождения. Она носила на шее Чудотворную медаль (возможно, подаренную ей случайным матросом, которому она напомнила хорошую католическую девочку, оставшуюся в Штатах, где любовью занимаются или бесплатно, или ради устройства брака). Какого типа католичкой была она? Профейну, католику лишь наполовину (мать — еврейка), чья мораль носила фрагментарный характер (да и это немногое он извлек из житейского опыта), было интересно — какие причудливые иезуитские аргументы заставили ее убежать с ним и отказываться спать вместе, но при этом просить его "быть хорошим"?

В новогодний вечер они вдвоем вышли поужинать в кошерную закусочную в нескольких кварталах от тефлоновской квартиры. Вернувшись, они не застали ни Свина, ни Влажного. "Мы ушли пить", — гласила записка. Квартира была по-рождественски украшена; в одной спальне из настроенного на волну WAWY приемника лился Пэт Бун, в другой падали какие-то предметы. Молодая пара кое-как пробралась в затемненную комнату, где стояла кровать.

— Нет, — сказала она.

— В смысле, да.

— Скрип-скрип, — сказала кровать. Они не успели ничего понять, как вдруг:

— Щелк-щелк, — сказала тефлоновская «лейка».

Профейн поступил, как от него и ожидали: с ревом вскочил с постели, сжимая кулак. Тефлон ловко увернулся от удара.

— Все, все, — закудахтал он.

Нарушенный интим сам по себе был не так уж важен; но вторжение произошло как раз перед Главным Моментом.

— Не волнуйтесь, не волнуйтесь, — приговаривал Тефлон. Паола торопливо залезала в свои одежки.

— На улицу. В снег, — сказал Профейн. — Вот, Тефлон, куда твоя камера нас выгоняет.

— Вот. — Тефлон открыл камеру и вручил Профейну пленку. — Только не заводись из-за такого дерьма.

Профейн взял пленку, но снова ложиться не стал. Он оделся, увенчав наряд ковбойской шляпой. Паола надела матросскую шинель, слишком большую для нее.

— На улицу! — кричал Профейн. — В снег! — Что вполне соответствовало действительности.

Они сели на паром до Норфолка. Устроившись наверху, они попивали черный кофе из бумажных стаканчиков и наблюдали, как колыхается у окон тихий саван снега. Больше смотреть было не на что — разве что друг на друга или на бродягу, занявшего лавку напротив. Где-то внизу заработал двигатель. Они ягодицами чувствовали его глухое постукивание. Говорить было не о чем.

— Ты хотела остаться? — спросил он.

— Нет, нет. — Она поежилась. Между ними лежал благоразумный фут обшарпанной скамейки. Профейн не чувствовал порывов пододвинуть Паолу поближе. — Даже если бы ты решил по-другому.

Мадонна! — подумал он. — Появился зависимый от меня человек.

— Почему ты дрожишь? Здесь довольно тепло.

Не отрывая взгляда от своих галош, она отрицательно покачала головой (непонятно — к чему это относилось). Профейн вскоре встал и вышел на палубу.