У Рэйчел волосы тоже были рыжими, с прожилками преждевременной седины, настолько длинные, что если бы она обхватила их сзади рукой и, подняв над головой, дала свободно упасть вперед, то они полностью скрыли бы ее огромные глаза. Нелепый жест для девушки, чей рост, без каблуков, составлял 4 фута 10 дюймов — по крайней мере, попытайся она этот жест сделать.

Он почувствовал, как его потянуло за невидимую пуповину, и подумал о длинных пальцах, сквозь которые он мог бы — хоть изредка — видеть мельком голубое небо.

Похоже, я никогда не остановлюсь.

— Она хочет тебя, — сказал Влажный. Девушка в окошке «Справочное» нахмурилась. Рябая кожа, широкая кость — деревенская девчонка, в чьих глазах отражается мечта о скалящихся радиаторах «Бьюиков» и танцах по пятничным вечерам в каком-нибудь мотеле.

— Я хочу тебя, — сказала Рэйчел. Он потерся подбородком о трубку, скрежеща трехдневной щетиной. Он подумал о том, что на протяжении всех пятисот миль на север под землей вдоль кабеля сидят черви и слепой народец троллей. Сидят и слушают. Тролли знают много всяких волшебных штучек. Интересно, могут они изменять слова или имитировать голоса?

— Ну что, едешь? — сказала она. Было слышно, как сзади нее кто-то блюет, а зрители истерически смеются. Джазовая пластинка.

Он хотел ответить: "Боже, ведь мы оба как раз этого и хотим". Но вместо этого спросил:

— Как у вас там гуляется?

— Мы у Рауля, — сказала она. Рауль, Слэб и Мелвин были частью единой компании недовольных, которую окрестили "Напрочь больной командой". Половину жизни они торчали в баре "Ржавая ложка" в нижнем Вестсайде. Профейн вспомнил "Могилу моряка" и не увидел никакой разницы.

— Бенни, — до этого она никогда не плакала, насколько он мог припомнить. Это его обеспокоило. Но, может, она притворяется. — Чао! — сказала она. Этот фальшивый гринвич-виллиджский способ не говорить «прощай». Он повесил трубку.

— Там неслабый мордобой, — сказал бухой и мрачный Железа. — Старина Шныра так нажрался, что укусил за задницу одного моряка.

Если посмотреть со стороны на планету, качающуюся на пути по орбите, расщепить солнце зеркалом и представить себе нитку, то получится нечто похожее на йо-йо. Точка, наиболее удаленная от солнца, называется афелием. Точка, наиболее удаленная от руки называется, по аналогии, апокером.

Профейн и Паола уехали в Нью-Йорк в ту же ночь. Влажная Железа вернулся на корабль, и Профейн больше никогда его не видел. Свин умчался на своем «Харлее» в неизвестном направлении. Кроме них на «Грейхаунде» ехали: молодая пара, которая, усни все пассажиры, занялась бы любовью прямо на заднем сидении; торговец карандашными точилками, повидавший все уголки Америки и готовый дать интересную информацию о любом городе — неважно каком, лишь бы вы сейчас туда направлялись; и четыре младенца со своими неумелыми мамашами, занявшие стратегические дислокации по всему салону, — они лепетали, ворковали, рыгали, практиковали самоасфиксию, пускали слюни. На протяжении всей двадцатичасовой поездки не было ни минуты, когда хоть один из них не вопил.

Когда они проезжали через Мэриленд, Профейн решился.

— Не думай, что я пытаюсь от тебя избавиться, — он протянул ей конверт из-под билетов с написанным на нем адресом Рэйчел. — Я просто не знаю — сколько пробуду в городе. — Он и в самом деле не знал.

Она кивнула.

— Значит, ты любишь ее.

— Она — славная женщина. Найдет тебе работу и место, где можно вписаться. Не спрашивай меня, любим ли мы друг друга. Это слово ничего не значит. Вот адрес. Сядешь на Вестсайдскую электричку, и ты — прямо там.

— Чего ты боишься?

— Спи. — И она заснула у него на плече.

На остановке "Тридцать четвертая улица", уже в Нью-Йорке, он помахал ей рукой.

— Я, может, тоже там появлюсь. Хотя надеюсь, что нет. Это очень сложно.

— Можно мне рассказать ей…

— Она и так узнает. В этом-то вся и беда. На свете не бывает ничего такого, о чем ты или я смогли бы ей рассказать — она знает все.

— Позвони мне, Бен. Пожалуйста. Может быть.

— Хорошо, — ответил он. — Может быть.

Итак, в январе 1956 года Бенни Профейн вновь оказался в Нью-Йорке. С его приездом окончилась оттепель. Первым делом он нашел койку в городской ночлежке "Наш дом" и газету в одном из окраинных киосков, а потом, уже поздно вечером, бродил по улицам и в свете фонарей изучал объявления о найме. Как обычно, он никому особенно не требовался.

Случись рядом кто-то из старых знакомых, он заметил бы, что Профейн ничуть не изменился. Все тот же большой амебоподобный мальчик, мягкий и толстый; коротко подстриженные, клочковатые волосы; маленькие, как у свиньи, глазки, расставленные слишком широко. Дорожные работы не улучшили ни его внешний облик, ни внутренний. Хотя большая половина его жизни была связана с улицей, они так и остались чужими во всех отношениях. Улицы (дороги, кольца, скверы, площади, проспекты) не научили его ничему: он не умел работать ни с теодолитом, ни на кране, ни на подъемнике, не умел класть кирпичи, правильно натягивать рулетку, прямо держать шест, не научился даже водить машину. Он просто шел. Причем, шел, как иногда ему думалось, по проходам залитого светом гигантского супермаркета, в котором его единственная функцией было — желать.

Однажды утром Профейн проснулся рано, и после неудачной попытки снова заснуть ему взбрендило провести этот день, как йо-йо — кататься в метро под Сорок второй улицей от Таймс-сквер до Гранд Сентрал и обратно. Он пробрался в умывалку "Нашего дома", дважды споткнувшись по дороге о свободные матрасы. Во время бритья порезался, а вынимая заевшее лезвие, полоснул себя по пальцу. Чтобы смыть кровь, он решил принять душ, но рукоятки у кранов не хотели поворачиваться. Когда он, наконец, нашел работающий душ, то оказалось, что подача холодной и горячей воды в нем чередуется случайным образом. То завывая от боли, то дрожа от холода, он танцевал вокруг душа и, поскользнувшись на куске мыла, чуть не сломал себе шею. Вытираясь, разорвал пополам протершееся полотенце, сделав его совершенно непригодным. Майку надел задом наперед. Следующие десять минут были заняты застегиванием молнии, а потом еще пятнадцать ушли на ремонт шнурка, который порвался, когда Профейн завязывал ботинок. Вместо утренних песен он ругался матом. Дело не в том, что он устал или страдал нарушением координации. Просто, будучи злосчастным, он давно знал одну вещь: неодушевленные предметы не могут жить с ним в мире.

Профейн сел в метро на Лексингтон-авеню и поехал до Гранд Сентрал. В вагоне оказалось полно самых разнообразных, обалденно восхитительных красавиц — от секретарш, едущих на работу, до школьниц-малолеток. Это было уже слишком. Обессилев, он повис на поручне. Началось какое-то наваждение — его преследовали огромные, необычные волны возбуждения, тут же делающие недоступно-желанной любую женщину определенной возрастной группы с подходящей фигурой. Наконец, Профейн освободился от чар, но зрачки еще некоторое время вращались, и он продолжал жалеть о том, что шея не может поворачиваться на 360 градусов.

После часа пик поезд пустеет, как замусоренный пляж в конце сезона. Между девятью и полуднем сюда раболепно возвращаются неизменные постояльцы — скромные и нерешительные. После восхода все бурное и изобильное вливается в мир и наполняет его ощущением весны и жизни. А сейчас старушки-пенсионерки и спящие бродяги, до этого момента незаметные, восстанавливают подобие права на собственность, — и начинается осень. На одиннадцатом или двенадцатом рейсе Профейн заснул. Был почти полдень, когда его разбудили три пуэрториканца — Толито, Хосе и Кук (сокращение от Кукарачито). Они зарабатывали здесь деньги, хотя прекрасно знали, что по утрам в будни метро no es bueno для танцев и игры на бонгах. Хосе держал кофейную банку: перевернутая вверх ногами, она служила погремушкой для отбивания ритма неистовых меренг и румб, а в нормальном положении принимала от благодарной аудитории мелочь, жетоны для проезда, жвачку и плевки.