Вся моя свита предвкушала возвращение домой с радостью — кроме скелетов, само собой. Марианна пришла в сплошную ажитацию — ах, как там, в столице! — и утомила меня болтовнёй: я нанял для неё повозку.

Вообще, оказалось, что я не так уж и люблю, когда много говорят. Это открытие меня удивило. Но факт: я слушал первую неделю, потом как будто притомился. Мой милый Нарцисс больше молчал — Марианна начинала говорить, как только оказывалась рядом.

И даже не в том беда, что она оказалась гораздо глупее Нарцисса. Меня бесило то, как быстро Марианна освоилась. Месяц назад она казалась довольно стыдливой деревенской девкой, сейчас она держалась с бойкостью королевской любовницы.

На жандармов она теперь покрикивала. Скелеты игнорировала. О моих вассалах, с которыми мне приходилось встречаться по делу, отзывалась так: «Чего-то этот толстый глядит нелюбезно, ай нет, государь?» И я как-то не очень понимал, как её приструнить и надо ли это делать.

Марианне хотелось носить бархатные робы и драгоценности. Об этом она мне тоже сказала: «Не к лицу понёва да рубаха государевой-то полюбовнице» — и я думал, что действительно её надо приодеть. Марианне хотелось господского угощения, и когда мы приехали в столицу, я дал девке возможность жрать то, что она пожелает: она за ближайший месяц растолстела вдвое. Ещё ей хотелось «быть дамой», и я пообещал ей клочок земли и дворянство.

Об этом обещании она мне постоянно напоминала.

Утомительную дорогу из дальних провинций до столицы Марианна перенесла лучше всех. И я, и жандармы устали до смерти, одна Марианна цвела рассветной розой. Поначалу она сама служила мне, как камеристка, но чем ближе к столице мы подъезжали, тем больше привлекались ко мне на службу трактирщики, лакеи, горничные и прочая прислуга. Надо отдать Марианне должное: их она строила, как хороший бригадир — солдат. У неё оказался тоже своего рода дар — перекладывать собственную работу на других. Я понимал, что всё это, в сущности, не плохо, во всяком случае, это не худший из человеческих пороков, но меня раздражала такая суета.

Я подозревал, что она хвастается всем этим лакеям и девкам. Хвастается именно тем, что её любит страшный государь.

Меня она не боялась. Совсем. И никогда не была нежна.

Меня и прежде не баловали нежностью, но даже невероятно целомудренный и сдержанный по натуре Нарцисс, не смевший лишний раз положить своему государю руку на колено, никогда не мешал мне прикасаться к нему. Марианне это не нравилось. Её собственные ухватки в самые яркие моменты казались мне простыми до грубости, а всё помимо этого она считала гнусным светским развратом.

Видимо, мужланы восхищаются непосредственностью своих подружек, вся любовь которых сводится к лихому задиранию юбки. Меня спустя небольшое время начало подташнивать.

В таком настроении я и прибыл в столицу.

И сразу навалился целый ворох дел. Пришлось разгребать бумаги за два месяца, рассматривать проекты, которые приготовили за эти два месяца премьер и канцлер, и принимать толпу придворных, у которых накопились неотложные просьбы за эти же два месяца. Меня навестили соскучившиеся вампиры, приходил Бернард с докладом…

И кроме прочего, требовала внимания Марианна.

За те же самые два месяца она успела решить (я не знаю, какими посылками она пользовалась, чтобы сделать этот вывод), что за её любовь государь обязан ей по гроб жизни. А ещё — что я совершенно ничего не смыслю в практических делах, поэтому меня надо учить.

Боже мой!

Марианна поселилась в моих покоях. Впустить её в комнаты Нарцисса я просто не смог. И за это расплачивался её постоянной болтовнёй, потому что бедняжка не знала, куда себя деть от безделья. Мой милый Нарцисс никогда не посмел бы дать мне непрошеный совет, а тем паче — заикнуться, что я неправильно живу. Марианна только и занималась, что советами и замечаниями.

Она замучила до смерти штат придворных портных: робы ей «в грудях жали», а корсеты затягивались так, «что дышать нельзя». Поэтому ей сделали несколько костюмов по особым лекалам. Чтобы не жало и не душило. Но ей всё равно не нравилось, как они сидят.

Мои костюмы ей тоже не нравились. «На государево платье золота надо поболе», и придумать такой фасон, чтобы скрыть мою кособокость. «Вид-то у тебя, государь, больно неавантажный… Но коли золота да каменьев на одёжу нашить, оно и ничего будет ».

И зачем мне виверна — «бесова тварь только мясо даром жрёт». И почему в покоях мёртвая гвардия — «нешто живых у тебя мало? Коли был бы добрый с генералами-то своими — так и служили бы тебе в охотку. А то — куда этих идолищ!». И как я могу пускать вампиров в спальню — «ишь, кровопивцы! Лучше б их опасался, чем живых-то людей!» (Оскар только усмехнулся). И почему у меня в кабинете портрет Нарцисса? Совершенно непечатное высказыванье в том смысле, что не дело мужику…

Стоп.

Последняя капля в вовсе не бездонной чаше моего терпения.

Я промолчал. Я не очень хорошо представляю себе, как отвечать на злые глупости, поэтому обычно слушал Марианну молча. Но в тот момент почти решил сделать так, чтобы её больше не было. Просто не было.

Как гувернёра в своё время.

Добрые дела всегда наказуемы. А дела настолько добрые, как попытка спасти невинную жизнь, наказуемы вдвойне. И от спасённых потом невообразимо тяжело избавиться.

В ту ночь Марианна спала в моей опочивальне — имела, между прочим, отвратительную привычку спать на спине с открытым ртом и похрапывать, когда я беседовал с Оскаром в кабинете.

— Чтобы я ещё когда-нибудь связался с женщиной, — помнится, сказал я, — да лучше сунуть голову в улей! Или в дерьмо — и там захлебнуться! И чтобы я ещё когда-нибудь приблизил к своей особе какую-нибудь тварь из плебса — да никогда! Это не люди, а животные для тяжёлой работы!

Оскар обозначил еле заметную улыбочку:

— Я вам всецело и безмерно сочувствую, мой драгоценнейший государь, но позволю себе посоветовать… что, безусловно, вам не обязательно принимать к сведению… поскольку наша судьба темна для нас и все мы в руке Божьей, я полагаю, что не стоит так категорично и безапелляционно говорить о своих будущих суждениях и чувствах…

— Князь, — говорю, — я не зарекаюсь. Я знаю. Сначала я думал, что Розамунда — это нож вострый, потом — что Беатриса — просто изощрённая пытка, но теперь я знаю точно: Марианна — это последняя ступень на моей лестнице в ад. С меня хватит. В конце концов, её собирались сжечь ещё в июле. Она прожила три лишних месяца — и сильно зажилась за мой счёт. Довольно. Если бы я знал, чем это кончится, я бы дал добрым людям из её деревни маслица — полить хворост. Вы же знаете, Князь, — от неё даже овцы дохли.

А Оскар покачал головой.

— Я понимаю, ваше положение сложное, мой замечательный государь. Я понимаю это лучше, чем вы сами, ибо взору неумершего открыто больше. Но полагаю, что вы, мой милый сюзерен, осторожнее принимали бы решения, если бы располагали всей полнотой информации…

— Ну и что вы, Князь, такого знаете? — спрашиваю.

— В теле Марианны уже несколько недель обитают две души, — говорит. — И та, вторая, новая душа, представляет куда большую проблему, чем первая, столь хорошо знакомая вам, ваше прекрасное величество.

От подобного заявления кого угодно бросило бы в жар.

— Оскар, — говорю, — я вас правильно понял?

Ответил он с невозмутимой миной:

— Совершенно правильно, мой драгоценнейший государь. Вероятно, это высказывание покажется вам непозволительно дерзким, но мне представляется, что вы совсем упустили из виду это естественнейшее свойство живых женщин.

— Но Розамунда… — говорю. — И Беатриса же!

Оскар поклонился.

— Вам делает честь, ваше прекрасное величество, что вы не вспомнили сейчас ещё и о Нарциссе. Её королевское величество, вне всякого сомнения, были слишком юны и не слишком здоровы для брачного союза, а что касается Беатрисы, то упомянутая особа, простите, государь, за отвратительные подробности, для предотвращения всяческих случайностей пользовалась средствами алхимического порядка.