Таким аллюром, распространяя ужас и запах мертвечины — всё-таки зима уже кончилась, — мы приблизились к дворцу и остановились у ворот. Очень демонстративно.

Мы не сомневались, что Ричарду понравится такая помпезность и он появится навстречу. Не ошиблись. Он тоже устроил парадный выезд, не хуже нашего, чтобы не осрамиться. У него, сказать по чести, вышло даже лучше — из-за рогов. Вроде бы Золотой Сокол у нас — не битая птица, а так, собирается вершить государственные дела.

Ричард гарцевал на белом жеребце, весь золотой, как полагается по прозвищу, и старательно делал надменную мину. Но когда увидел и узнал Магдалу — надменности и спокойствия не получилось. Вышло бессильное бешенство. У него губы побелели: он даже стал похож на мужчину, а не на медовый пряник.

Внешне, я имею в виду.

Он выпятил нижнюю челюсть, приближаясь ко мне. И протянул свиток, словно меч. Мне стало смешно.

Я сломал печати и проверил, как составлена бумага. Какой-то его челядинец выскочил с пером и чернильницей на подносике — я чуть не сдох, стараясь не расхохотаться, но подписал.

А Ричард вопросил:

— Теперь ты доволен, демон?!

Я всё-таки фыркнул.

— Да, — говорю. — Вполне.

И тут он меня удивил.

— Видишь, — прошипел на два тона тише, — я выполнил все твои поганые условия… ради спасения своей страны… Но теперь — верни мою жену!

Что меня всегда поражало в благородных рыцарях — так это их незыблемая уверенность в собственном превосходстве и сущей неотразимости. Я видел: он готов орать, как бедняжка Квентин, жених Беатрисы, что королева не могла удрать со мной по доброй воле, что на меня не польстится и солдатская шлюха, что я её заставил силой, обманом, шантажом, чарами — особенно чарами. Смех и грех.

— Ричард, — говорю, тоже негромко, — пойми ты, наконец: королева не вещь. Она не шкатулка с твоей любимой цацкой, которую я могу забрать или вернуть. Я тебе козней не строю и политику так не делаю. Просто она хотела уйти и ушла. Отпусти её — и всё тебе простится.

Ричард меня слушал, и его бледное лицо потихоньку багровело. Его свита остановилась поодаль — и на всех лицах изображался ужас. Надо думать — перед некромантом, похитителем добродетельных жён с супружеского ложа.

— Ты думаешь, я тебе поверю?! — протолкнул он сквозь зубы. — Чтобы моя жена — МОЯ ЖЕНА! — забыла все обеты и клятвы вместе с любовью и сбежала с такой мразью, как ты?! Что ты с ней сделал, трупоед?!

— Ричард, — говорю, — хватит, всё. Надоело, устал. Не вяжись ты ко мне. Мы подписали договор, я увожу армию. Посылай в провинции гонцов — пусть сообщат, что желающие остаться твоими подданными могут покинуть мои земли…

— Я говорю — верни мою жену! — рявкнул Ричард, забыв всякие приличия. Просто прелесть, каковы они без масок, эти добрые государи. Он сейчас невозможно напоминал моего батюшку во гневе — и я подумал, что братец Людвиг, вероятно, вырос бы таким же, не убей я его в юности. — Ты слышишь, король гнилья, верни мою жену! Ты сгоришь в аду, но будь ты проклят перед этим — верни мне мою жену!..

Его свита между тем потихоньку отступала назад. Бедолаги, верно, чувствовали, что им нельзя, не почину слушать семейные разборки короля. А Ричарда снова понесло, как тогда, в парадном зале.

Я не знал, как теперь его заткнуть. Мне очень хотелось всё закончить. Я был удовлетворён — мне вернули мои земли, бумага составлена по форме, недаром воевали — но теперь пора домой. Почему я должен терять тут время, слушая идиота Ричарда?

А он вопил быстрее и быстрее, повторяясь и брызгая слюной, — и тут Магдала сказала:

— Уймись.

И все услышали. Её голос прозвучал, как удар колокола. Ричард дёрнулся и уставился на неё, будто она стукнула его по голове и оглушила. Наступила чудовищная тишина — только лязгнула упряжь у чьей-то лошади. А Магдала продолжала:

— Не вытирайте ноги о собственный штандарт, сударь. Уже ничего нельзя изменить, так сделайте милость — не унижайтесь на прощанье. Это ведь не только ваше личное унижение, сударь.

Ричард смотрел на неё так, будто видел впервые в жизни. И будто она не женщина, а какое-то страшное диво. А потом еле слышно проговорил:

— Боже мой… ты, стерва… изменница… ты сама… да как ты… ты давно… а с кем, хотел бы я знать, ты детей…

Вот этого я уже никак не мог допустить. Потому что дети Магдалы не должны подозреваться в незаконнорождённости, что бы этот сукин сын о ней ни думал.

Я ударил его Даром, как мечом — наотмашь. И он схватился за горло и сполз с седла. Кто-то в толпе пронзительно заорал. И почти тут же я услышал звон тетивы.

Я не знаю, как это пришло им в голову и кто распорядился. Может, это в последний момент перед выездом стукнуло Ричарду в прянишную голову или ему подсказал кто-то разумный — именно потому, что от стрел защититься труднее всего. А может, это осенило кого-то из свиты экспромтом: мы слишком выехали вперёд, мои мертвецы остались далековато за нашими спинами и не успели бы даже попытаться нас прикрыть. Удачная идея, только вот авторство установить уже невозможно. А дальше всё происходило гораздо быстрее, чем об этом можно рассказать.

Я содрал с запястья повязку — стрела вошла в мою руку повыше локтя, но крови оказалось мало, хотя те, кто стоял ближе ко мне, и так повалились на землю в конвульсиях. Я вытащил кинжал, полоснул себя рядом со стрелой и запел. Несколько стрел воткнулись в лошадь, одна — в моё бедро, ещё одна — в бок, между ремнём и панцирем.

И тут Дар выплеснулся волной огня.

Я никогда не убивал через проклятую кровь толпу на таком расстоянии. Это было ужасно — тяжелее, чем поднять целое кладбище, тяжелее, чем вести мёртвых в бой: я всем открытым разумом ощущал, как души, которые я выдирал из тел, тщетно цеплялись за жизнь. Свита Ричарда… Дай Боже мне забыть когда-нибудь, как они умирали!

Я не знаю, как я смог это сделать. Сейчас, когда я вспоминаю, как это происходило, мне становится холодно. Я ничего не слышал — хотя они, наверное, кричали. Я стал чистой силой разрушения. Я чувствовал, как смерть разливается вокруг меня всё шире и шире, и не мог остановить этот огненный вал — его подхлёстывали дикая боль и мучительный страх за Магдалу, за мою Магдалу без панциря, без шлема, без кольчуги, мою беззащитную Магдалу…

Я очнулся от ледяного холода — Дар вытек до дна. Я понял, что очень далеко вокруг уже нет ничего живого, — но как-то не до конца осознал смысл этого вывода. Я наконец услышал мёртвую тишину. Яркий солнечный свет озарял синеватый весенний снег и пёстрые тряпки с золотым шитьём на человеческих и лошадиных трупах. Меня тошнило, и бок болел режущей болью, так, что стрел в руке и бедре я почти не чувствовал. Я мог думать только о Магдале — и обернулся к ней: точно знал, что её задеть не мог, что прикрыл её Даром, как щитом, что её всё время держал в уме…

Она лежала на растаявшем снегу рядом со своей лошадью — соскользнув с седла. На её лице осталось выражение вампирского ледяного покоя. Она не успела закрыть глаза. Две стрелы. Одна — чуть выше ключицы. Вторая — под левую грудь. Всё.

Я хотел спрыгнуть с коня, чтобы подойти к ней, но тут мир опрокинулся и потемнел.

Первое ощущение, которое я осознал, — холод. Ужасный холод. Холоднее всего боку под панцирем — в нём будто кусок острого льда застрял. И голове холодно. И мутит.

Я открыл глаза — будто чугунные ставни поднял вместо век. И увидел чёрное ветреное небо с зелёной звездой и белое лицо Клода — мутно.

А, так это холодное — руки Клода, думаю… Вампирская Сила… в моё опустошённое тело. Понятно. А где Магдала?

Агнесса сбоку сказала:

— Государь, вы меня слышите? — её голос отдался раскатом эха в моей голове, как в пустом храме. — Государь, очнитесь!

Я хотел ей сказать, что слышу, что всё в порядке, но ворочать языком оказалось страшно тяжело, а ещё приходилось держать глаза открытыми. Это была непосильная работа. Я устал.

Клод погладил меня по лицу ледяной ладонью — это меня чуть-чуть встряхнуло. Он вливал в меня свою Силу и говорил: