Он взял халат, с тщением рассмотрел и ощупал его.
— Вещь отменно хороша, да примет ее господь! — и положил халат поближе к себе. — Да покроет аллах все наши тайны. Что нужно от меня?
— Мы — ревностные отшельники — находимся в вашей достославной обители с двадцатого Рамазана...
— Условились!
Шейх отвел нам место поближе к мехрабу.
Через двое суток наш десятидневный пост закончился. Шейх одарил нас, наравне с мюридами и халифами, ситцевыми халатами и тюбетейками, благословил и, прощаясь, шепнул:
— Тут были люди от кази-калона, справлялись о вас, я ответил, как мы уславливались...
Под предлогом, что мы желаем отчитаться в богоугодных наших деяниях, в тот же вечер мы отправились разговляться к хозяину шариата — кази-калону. Мехмонхона[29] заполнена была людьми; сюда явились шейхи и халифы, в отшельничестве, самозабвенно соблюдавшие пост. И уж, понятно без лишних слов, духовный пастырь Бозори Ресмона украшал своей персоной самое почетное место.
Кази-калон, — вот чудеса, благосклонно указал нам занять места, куда более почетные, чем причитались нам по рангу и возрасту. Мы смиреннейше поблагодарили и сели. Кази-калон обратился ко мне:
— Да, да, это похвально, очень похвально! Мудрецы учат: «Покаяние в молодости — равно деянию пророка». Нам было приятно услышать, что вы провели в отшельничестве десять дней.
Я скрестил руки на груди и низким, почтительным поклоном выразил кази-калону признательность за похвалу. Он продолжал:
— Распространяли слухи, что вы человек легкомысленный, приписывали дела, недостойные духовного мужа... Благодарение богу, вы уже в молодые лета ведете праведный образ жизни, тешите души умерших предков, да и рот затыкаете всяким сплетникам и недоброжелателям.
Казалось, милости хозяина шариата нет предела; я поднялся и еще раз почтительнейше склонился перед кази-калоном. А потом, едва заметно подмигнув его племяннику, коснулся пальцами ключа: он по-прежнему торчал в чалме. Махсумджон не отрывал от меня глаз.
Жест мой был красноречивым: «Все в порядке, кази-калон ни о чем не догадывается! Сегодня же приходи в келью, ключ от которой я тебе показал, мы устроим выпивку еще похлеще».
Он ответил мне взглядом: «Обязательно приду».
Летом я оказался в Самарканде, — продолжал Ака-Махсум свою исповедь. — Самаркандские дружки повезли меня в Мавлонобод. В это местечко устремлялось всегда множество народа и знаете почему? Из-за местных и европейских потаскух. Местечко это имеет свою историю, вот она.
Правительство царя Николая намеревалось выделить по всей империи земельные участки, помещения «в пользу безработных, нуждающихся женщин». Вроде бы для того, чтобы пристроить их, занять делом. Ловко придумано, а?
В Самарканде ни один квартал, ни один кишлак окрест не пожелали отказать под это самое пакостное «дело» и клочка земли. Однако нашелся в Самарканде шибко набожный мусульманин Мавлонбой и «в целях оказания поддержки» бедным, обездоленным, нищим женщинам купил земельный участок. Запущенный, захламленный, непригодный для посевов. И понастроил там злачных заведений. Во славу этого добродетели и благоустроителя люди и нарекли местечко «Мавлонобод», так что бай теперь может спать спокойно — имя его увековечено.
— Лучше назвать «Николайобод»: увековечиваешь царское имя и указываешь истинного благодетеля, — прервал Маджида Рузи-Помешанный.
— Э, таких памятников царь столько оставил... и в Симе, и в Ташкенте, да и в других городах, — что и не счесть! Не беда, что несколько местечек наречено в честь мусульман-баев, — возразил Хамра-Силач Рузи-Помешанному.
Маджид поддержал Хамра-Силача и стал излагать далее рассказ Ака-Махсума.
— Заведения в Мавлонободе были двух типов. Содержатели одних подбирали молоденьких красоток, которые умели и петь, и танцевать. Посетители заказывали там — по вкусу — чай или вино, услаждали слух звуками дутара, тамбура, песен, любовались танцами. Провести же ночь с красоткой — было по карману лишь толстосумам.
Другие хозяева владели товаром похуже: женщины там были не первой свежести, далеко не райские пери, чахлые какие-то, в общем, в самый раз для солдат да людей с тощими кошельками.
Мы с дружками решили повеселиться на славу и сначала посетили заведение высшего разряда. Расположились на расписной балахоне[30], прохладно и наблюдать удобно за всем, что происходит на улице. Кейфуем в полное удовольствие, потягиваем пиво и вино, а дутар и тамбур так и бередят душу...
Вскоре я опьянел, голова закружилась, затуманилась. Но уж очень я люблю глазеть по сторонам — всегда что-нибудь да увидишь интересненькое! Так и тогда, окосеть-то я окосел, а на улицу посматривал. И не напрасно! Я приметил на противоположной стороне, там, где лепились один к другому невзрачные дома — дешевые притоны, странного человека. Под мышкой — объемистый мешок, на голове — громадная голубая чалма, ее свободным, длинным концом он закрывал лицо...
— Совсем, как твой любимчик пирзода, помнишь, Маджид? — фыркнул Курбан-Безумец.
— Точь-в-точь, — согласился Маджид. — Но вернемся к Ака-Махсуму. Этот странный человек, — рассказывал он мне, — нырял из одного злачного места в другое, пробыв в каждом не более получаса. По его одежде и повадкам я признал в нем бухарца и разобрало меня любопытство! Кто бы это мог быть? — гадал я.
По-моему, он не пропустил ни одного заведения и, наконец, очутился совсем близко. Затуманенные, пьяные глаза, — черт бы их побрал! — меня подводили.
Я спустился вниз, на улицу, чтобы рассмотреть этого неугомонного петуха. И принялся я вышагивать взад-вперед, взад-вперед.
Вскоре незнакомец вышмыгнул из очередной двери, и вот мы — лицом к лицу. Я уставился на него, он, показалось мне, здорово смахивает на моего спасителя-шейха.
Хоть и осведомлен я был немало о его делишках, но и предположить не мог, что он настолько грязный тип: «Наверно, это мне мерещится с пьяных глаз», — решил я... Нет! Уж очень похож!
А странный человек приблизился ко мне и говорит:
— Ассалом алейкум! Умей хранить тайну.
Я не ошибся. Это был он, один из самых почитаемых в Бухаре мулл!
— Будьте покойны! — пролепетал я. — Настоящий джигит за добро платит добром.
Он исчез в следующей двери, а я вернулся к приятелям.
Арбакеши увезли последние трупы. Палачи, разделавшись наконец с ночными своими обязанностями, растянулись на кошме, чтоб хоть немножко соснуть. Не будем гадать, снизошел на них сон или нет. Мы знаем лишь, что все лежали не шелохнувшись, и никто не проронил ни звука; молчание нарушил Курбан-Безумец:
— Хамра-Силач, неужели вы уснули?
— Сон в могиле! — Хамра-Силач перевернулся с боку на бок. — Какое там, разве тут уснешь, успокоишься?.. Вот отгрузили мы трупы, а из головы не идут эти несчастные, задушенные нами. Их судороги. Их глаза... они будто вопрошают: «Что злого мы вам сделали? За что вы нас так? За что муки и смерть?..» А рассказы? Они опять приходят на память, пакостно от них, с души воротит; сколько мы услышали за одну только ночь о подлостях всяких мерзавцев! Что у нас впереди? Опять будем лить невинную кровь. Да, лить! Вот что мучит, не дает покоя! До сна ли тут? — Хамра-Силач умолк, а потом обратился к Курбану-Безумцу.
— Чего хотел-то?
— Ничего не хотел. Вот лежу и раздумываю: и завтра нас ждет то же — убивать, истязать, выбиваться из сил, не спать какую ночь подряд и грузить мертвых. И закралась мне в башку мыслишка: изобрети эмир специальную машину, чтобы уничтожала людей, мы не выматывались бы эдак. Я и хотел вам ее высказать.
— Жаль, никто не подал эмиру эту мысль. А не то давно создали бы какую-нибудь махину и пустили ее в ход, и нас бы избавили от тяжелых трудов, — сказал Хамра-Силач.