— Давайте подробнее про термос.

— Ну, когда он распался, то колба, маленькая такая, в руках у меня осталась. А из корпуса бумага белая так и посыпалась. А собачка ваша за ремешок — и тягу…

— А бумаги где? Листки эти?

— Бумаги?.. Да они не по-нашему написаны, товарищ следователь. Не по-нашему, я их и так поворачивал, и этак. Буквы и те не наши. Должно быть, для тепла ее, эту бумагу, в термос засунули…

— И вы выбросили эти листки?!

— Выбросил, ага. Ну, думаю, попадись ты мне еще раз! Хоть месячишку, мечтал, без уколов от бешенства похожу, так нет…

— А куда вы их выбросили? Листки эти?

— Да за хатой, в яму…

Нет, не все листки были «за хатой в яме», не все! Ветер разбросал их по полю, и мы долго ходили и собирали их. Да, это было продолжение записей. Но то, что мы уже знали и что, казалось бы, никакого отношения не имело к случаю на дороге, приобрело неожиданный и удивительный смысл.

Вот продолжение записок Карла Меканикуса.

«Утром 1 сентября 1939 года телеграф принес известие о начале наступления главных сил германского командования против Польши. Волнение и страх охватили Бельгию. «Абсолютный нейтралитет», объявленный королем Леопольдом, не был надежной защитой моему народу. Полем битвы Европы назвал Бельгию Наполеон, а мы знали, что и состарившиеся над картами прусские генералы, и новые гитлеровские выскочки вновь готовы «мимоходом заглянуть» к нам. В сейфах гитлеровского вермахта лежали покрытые сургучными печатями пакеты. «Вскрыть в день Икс» — так было написано на каждом из них. И «день Икс» наступил…

Десятого мая, в шестую годовщину смерти моего отца Юстуса, меня разбудило жужжание самолетов Гитлера. Мой сын Ян вбежал ко мне с ворохом новостей. Правда была похожа на раздутую сплетню, слух уже через час превращался в правду. Опасаясь печального опыта первой мировой войны, когда король Альберт взрывом плотин задержал армию Вильгельма, немцы на этот раз бросили эскадрильи пикирующих бомбардировщиков на подрывные станции, от которых шла сеть проводов к фугасам, спрятанным под плотинами и мостами. Опора бельгийской армии — форт Эбен-Эмаель был взят немецкими парашютистами с воздуха. Превосходящие в десятки раз по численности, вооруженные до зубов фашистские армии хлынули в Бельгию. Вся операция оказалась только маневром, скрывающим истинные намерения нацистского генерального штаба. В то время как армия фон Бока захватывала Льеж и Брюссель, Антверпен и голландский Амстердам, армии фон Рундштедта, прорвавшись в Арденнах, стремительно катились по проселочным дорогам Франции на запад, оставляя растерянные, деморализованные французские гарнизоны в бетонированных крепостях. Наши защитники из Британского экспедиционного корпуса бежали к Дюнкерку. Свастика в белом кругу покрыла очертания моей страны на официальных картах гитлеровского штаба…

Гибельная политика «невмешательства», потакание фашистам внутри самой Бельгии, неподготовленность военных, трусость короля Леопольда III, который даже не смог отступать, сражаясь, как делал это король Альберт, привели к величайшему национальному унижению Бельгии. Двадцать восьмого мая Бельгия капитулировала.

Потоки беженцев, словно полые воды, затопили дороги. И всюду, куда бы ни приходили люди, их обгоняли черные мотоциклы передовых немецких частей. Костлявый гость — голод пришел в каждую семью, в каждый дом. Вновь, как и в былые времена кайзеровской оккупации, застучали по улицам Бельгии деревянные башмаки голодных рабочих, а мимо них потянулись транспорты грузовиков, наполненных награбленным добром Франции и Бельгии. Брюссель превратился в город развлечении для гитлеровских офицеров и солдат, переполнявших кафе и рестораны замершего, настороженного города.

В жаркий июньский день прямо по тротуару к моему дому подъехала огромная штабная машина.

— Какой-то «Мерседес-Бенц», — сказал мой сын Ян, высовываясь из окна. — Они к нам, папа!

Я не пошевельнулся, когда комната наполнилась гитлеровскими офицерами.

— Вот он! — раздался громкий голос одного из них. — Карл, дорогой Карл! Неужели ты не помнишь меня?

Я всмотрелся в тучного немецкого капитана. Его упитанное лицо показалось мне знакомым.

— Ну, маг и алхимик, неужели не узнаешь?

— Вольфганг? Матерн! — вскрикнул я, узнав своего товарища по лицею.

— Господа, — обратился Матерн к присутствующим, — я хочу представить вам своего старинного друга и приятеля Карла Меканикуса!.. (Офицеры поклонились мне.) Вы свободны, я приду в штаб часа через два.

Офицеры ушли. Внизу раздался шум мотора. И мы остались с Вольфгангом с глазу на глаз.

— Ну, как же ты живешь, Карл? — говорил Вольфганг, выкладывая на стол пакеты со снедью. (Высокий и жилистый солдат, видимо его денщик, принес ящик с вином.) — Ты что-то не рад моему приходу? Карл, Карл, какое счастье для тебя, что я был в частях, занявших Динан! Какое счастье! Ты теперь ни в чем не будешь нуждаться…

— Вот мой сын! — сказал я Вольфгангу, показав на вошедшего в комнату Яна.

— Он чудесный малый! — закричал Матерн, фамильярно обнимая Яна. — Чудесный! Настоящая белокурая бестия! Он совсем не похож на тебя, Карл, и на твоего отца! В нем нет ничего «алхимического»… Он, конечно, фламенган[28]! Я не сомневаюсь в этом!.. Бедный Карл, — продолжал Матерн, раскупоривая бутылку вина, — бедный Карл, сколько тебе пришлось вытерпеть из-за своего фламандского происхождения[29], тебе, истинному немцу! Но теперь это уже позади… Мы в Германии были невероятно возмущены, когда узнали, с какими трудностями тебе досталась кафедра в Льежском университете. Но теперь мы покажем этим валлонским выродкам, покажем, на чьей земле они живут! Мы вспомним древний, как эта земля, клич брюггской заутрени: «Щит и друг! Щит и друг!»

Матерн встал, провозглашая клич, с которым во время религиозных войн ремесленники Брюгге в одно утро вырезали всех горожан, говорящих на французском языке. Ян поставил свой бокал на стол и направился к двери.

— Он спешит на работу, — сказал я, стараясь отвести от Яна подозрение. — Он работает на станции, нам ведь нечем жить…

Но Ян все испортил.

— У меня много друзей валлонов! — сказал он, обернувшись к двери. — И времена средневековья прошли, господин капитан.

— Дурное воспитание!.. — проворчал Матерн. — Но, Карл, поверь, проснется расовое самосознание — и этот чертенок себя еще покажет настоящим солдатом германской армии…

— Как, разве?.. Неужели вы будете призывать бельгийцев?

— Не всех, нет, нет, только полноценных, мой дорогой! Отныне фламандцы под особой защитой немецкого оружия. Мы восстановим их привилегии. И никакому выродку французишке не позволим командовать людьми германской крови! Но ты никак не можешь развеселиться, Карл. А-а, понимаю, понимаю. У тебя нет денег… Эдвин!.. — позвал он своего денщика. — Эдвин, принеси немного денег из чемодана. Ну, тысяч пятьдесят, сто… Выполняй!

И Эдвин принес деньги в полах кителя, как носят хозяйки свежеснесенные яйца. Десятки пачек, по нескольку тысяч в каждой, выстроились на столе между консервными банками и бутылками вина. Вольфганг был в восторге.

— Вот они, вот они! — говорил он, с треском распечатывая пачку. — Это все тебе, Карл! Конечно, это более приятная форма сочувствия, чем слова. Да, друг познается «аморе, море, оре, ре…» Только это я и помню из лицейской латыни, Карл. Любовью, нравом, словом, делом познается друг. Как это правильно!

Я взял одну ассигнацию и с удивлением ее рассматривал.

— Но, Вольфганг, — сказал я, — это не наши деньги!

— Карл, ну неужели я стал бы тебя обманывать! Ты обижаешь меня.

— Но таких денег я не видел!

— Следовательно, ты еще не видел денег вообще. Это оккупационные марки, Карл. И за каждую марку ты получишь десять бельгийских франков короля Леопольда!