– Да не тяни ты! Что за проблема?

– Возникло подозрение в подлинности.

– А что это за вещь?

– «Портрет аристократа» кисти Верещагина с заявленной нами ценой в шестьсот тысяч.

– Вот как! – задумчиво протянул Владимир Львович, вставая с дивана и закуривая сигарету.

– Я поначалу думал, что это спор мнений и вопрос просто во времени, но позавчера портрет сняли с торгов. Теперь для окончательного выяснения уже необходим анализ структуры холста и смыв красок. Сейчас вокруг этого работают мои люди, но если они не получат нужного заключения, то нам потребуется уже не только время, но и деньги, и, по всей видимости, немалые, если мы не хотим, чтобы работа безвозвратно пропала в списке фальшивок.

– А с чего они решили, что это фальшак? – спокойным голосом отозвался Владимир Львович. – Мы-то с тобой знаем, что это музейная вещь.

– Ее, как и все остальные картины, проверили эксперты, и они обратили внимание на нехарактерную для автора цветопередачу в колеровке красок. На этой почве возник спор. Дальше стали копать, просветили, увидели под портретом второй слой, ну и пошло-поехало.

– Второй слой? Проклятье с твоими картинами! – раздраженно прорычал Владимир Львович. – Но откуда он там? Не сами же мы его нарисовали!

Виктор еле заметно улыбнулся и пожал плечами.

– А откуда этот портрет вообще взялся? – чирикая карандашом в блокноте, вкрадчивым голосом попытался разрядить обстановку Бучаков.

Тропинин снял темные очки и вопросительно поднял глаза на Владимира Львовича, в ответ тот равнодушно махнул рукой.

– Ему можешь говорить все.

– Темная история, а мы ее запутали еще больше, – стал пояснять Тропинин.

– Портрет поступил из Вышнегорского изобразительного музея, там он хранился еще со времен перемещения частей фондов крупных музеев в провинцию, которое затевало ельцинское правительство в начале девяностых. В Вышнегорске все эти годы работа числилась на временном экспонировании, как часть коллекции одного очень заслуженного артиста сцены, который, по счастью, умер в прошлом году. Итак, портрет восемь лет провисел в этом богом забытом Вышнегорске, а год назад мы устроили ему экспертизу состояния и по результатам отправили в Петербург на реставрацию. Как вы понимаете, в Вышнегорск вернулась наштукатуренная копия, а сам подлинник был вывезен в Англию. Сейчас он во Франции и выставлен на продажу уже как собственность моего фонда, так что я оказался под ударом.

– Вот уж действительно к счастью, – задумчиво проговорил Владимир Львович, снова усаживаясь на свой диван.

– Что к счастью? Что я под ударом? – прохладным голосом поинтересовался Тропинин.

– Нет, это я так, – закачал головой Владимир Львович. – Я об этом артисте, который удачно помер. Вот уж воистину – не было бы счастья, да несчастье помогло. Ну да бог с ним. Думаю, это дело решаемое. Александр, тебе пока все ясно?

Бучаков пробежал глазами свои записи.

– В целом да. Кое-что нужно будет укрупнить, но это я уже сам. Структурно ситуация мне ясна.

– Хорошо. Не беспокойся, Виктор, и ни о чем не переживай. Передай Бучакову все материалы; думаю, мы решим эту проблему, как говорится, в досудебном порядке. В крайнем случае затребуем картину сюда на экспертизу, не получится – подключим тяжелую артиллерию из Министерства культуры. Просто придется больше заплатить. Надеюсь, она того стоит?

– Стоит, – заверил Тропинин.

– Уверен?

– В этом случае – да.

– Что так?

– Холодный расчет. Если этот портрет подлинник и снова вернется на торги, его можно догнать до полутора миллионов.

– «Загнать» – такое слово я слышал, – насмешливо хмыкнул Владимир Львович. – А вот «догнать» – пока не приходилось. Это как самогон, что ли?

– Извини за банальную терминологию; «догнать» – это разыграть постановочную сцену, раскручивающую покупателя во время торга. Что-то вроде уличного лохотрона с одним зрителем, большими ставками и очень хорошими актерами-помощниками.

– Хорошие у тебя игры, Витя! – возмутился Владимир Львович. – И на такие суммы? Рисковый ты человек! Ну, а если люди не поведутся, не все же дураки, и случится такое, что картину не купят? Тогда что? Она упадет в цене или ее снимут с торгов? А может, ты сам ее купишь за миллион?

После этих слов в воздухе повисло такое электрическое облако, что сидящий между спорящими юрист Бучаков еще больше ссутулился и предпочел закрыть глаза.

– Ты никогда не интересовался такими подробностями, – еле сдерживаясь, ответил Тропинин. – Наверное, потому, что не возникало таких проблем, Но если тебе хочется знать, я отвечу. Мы постараемся довести дело до конца, потому что делаем это не впервые, и схема устроена так, что при этом мы всегда рискуем лишь на сумму комиссионных. Поэтому – чистый и хладнокровный расчет расходов и возможных доходов в пользу дальнейших усилий.

– Чем мы с тобой рискуем? – не унимался Владимир Львович.

– Комиссионные аукциона. Обычно если картина выставлена на продажу, то ее покупает тот, чья цена была последней. В нашем случае, когда известен заинтересованный купец, мы начинаем раскручивать цену до нужных значений, но если в последний момент клиент прекращает торг и покупателями оказываемся мы, то в этом самом худшем случае аукцион получает от нас свой процент, а картина так и остается в фонде.

– То есть как – остается?

– Официально она продается нашему резиденту, поэтому никуда и не девается. Впоследствии она может быть снова выставлена, в другое время, на другом аукционе, или просто продана в частные руки: как угодно. Работы такого уровня не залеживаются, они всегда продаются. Я знаю, о чем говорю.

– Ладно-ладно, не кипятись! Ты же знаешь, я просто не люблю азартные игры – это аморально. Впрочем, все в этой жизни аморально. Хорошо, не беспокойся, эта проблема решаемая, хотя и очень неприятная. Ты же знаешь, не все рты можно заткнуть деньгами.

– Знаю, и я не стал бы тебя беспокоить, если бы мог гарантировать экспертизу сам.

– Понимаю. – перебил его Владимир Львович. – У всех есть предел возможностей. Ты это хотел сказать?

Тропинин промолчал и, как опытный игрок в покер, снова надел темные очки.

– Я только хотел уточнить одну важную деталь, – осторожно вклинился в разговор Бучаков. – А кто еще сейчас знает об этой «проблеме»?

– Здесь никто, но в Монако весь менеджмент «Сотбиса», а это все равно что знают все. Мы засветили портрет, его оценивали, у него даже нашелся потенциальный покупатель, по моим сведениям, банкир из Чехии, собирающий коллекцию, в том числе и русского искусства.

– Значит, если я правильно понял нынешнее положение дела, – подытожил Бучаков, – необходимо осуществить следующие действия: нужно провести подконтрольный анализ подлинности, желательно у нас в России, так? И с его помощью, если есть возможность, доказать чистоту работы. Это раз. Потом забрать копию портрета из этого музейчика, ну, скажем, на специализированную выставку, и уничтожить ее, это два. Следом за этим изъять из фондов в Вышнегорске акты хранения этой работы за все годы и любые упоминания о ней, а для этого послать туда запрос, а еще лучше – проверку, пусть перевернут там все вверх дном, наверняка есть чем их прищучить. Это три! И наконец, самое сложное – задним числом официально вернуть картину артисту по его же просьбе, с тем чтобы он перед смертью успел продать ее фиктивному покупателю, от которого она, чистенькая, поступит в наш фонд. Так?

– Молодец! – изображая на лице подобие улыбки, нетерпеливо буркнул Владимир Львович. – Бери бумаги и действуй. Держи Виктора в курсе событий. Про наследников артиста не забудь.

Тропинин посмотрел на часы и мысленно похвалил себя с успехом. Он потратил всего лишь пять минут на эту беседу, а внезапное обнаружение фальшивки уже воспринимается как непредвиденное осложнение, и ответственность за возможный скандал без раздумий переложена на головы ни в чем не повинных музейщиков. Пока неплохо.

– Да, все так, – вслух согласился он с рабочим планом Бучакова. – Это нужно сделать срочно. Иначе они сами поинтересуются, у кого я купил портрет. В лучшем случае выяснится, что фонд выставил на продажу подделку, а в худшем – краденную из музея картину. Я не могу рисковать репутацией! Нужно изъять абсолютно все упоминания об этой работе, не должно остаться ни одного намека на источник ее происхождения. В противном случае будет даже лучше, если она совсем исчезнет.