Дни и ночи работали доктора и сестры, не жалея сил и здоровья, охваченные одним горячим желанием, одной неутомимой жаждой отстоять у злостной, алчной, безобразной старухи возможно большее количество жертв.

— Нюта, милая, выйди на минутку. Тебя ждет сюрприз.

— Сюрприз?

— Ну да, сюрприз… В коридоре.

И, бросив вскользь одну из своих лукаво-шаловливых улыбок, Катя Розанова исчезает мгновенно, словно проваливается сквозь пол.

Эта Катя Розанова настоящее сокровище для холерного барака. Это — «красное солнышко», как прозвал ее сам сумрачный Аврельский. Лучи ее милой улыбки, ее жизнерадостно улыбающееся личико не изменяют ей даже в самые трудные минуты жизни.

Глядя в это милое, свежее детское личико, легче как-то переносить мучительнейшие из человеческих страданий, легче, кажется, умирать на этих маленьких, нежных ручках, так ласково, заботливо гладящих всклокоченные волосы одичавших от болей больных.

Она кажется ангелом, слетевшим в тьму страданий, эта прелестная, розовая, белокурая девочка с блестящим взором васильковых глаз.

— Розанова, что ж вы? Ушла и пропала. Где горячие мешки с овсом? Ах, ты, Господи, умерли вы, что ли?

Голос Клементьевой срывается от негодования, цыганские глаза готовы съесть Катю.

Руки у нее заняты, она сейчас только сделала подкожное вспрыскивание извивающемуся, как угорь, в приступах муки мальчику-разносчику и ждет припарок.

— Сейчас, сейчас, несу!

Звонкий голосок Розочки звучит как колокольчик. Милая девочка кажется волшебной феей, слетевшей в барак. И безобразный колпак—предохранитель заразы — и бесформенный халат, пропитанныи дезинфекцией, не безобразят ее.

— Несу! Несу!

— Бог знает, что такое! На целый час провалились! Давайте!

И сестра Клементьева грубо вырывает из рук смущенной Розочки припарку с овсом. Около работает Юматова. Она только что обложила горячими мешками и бутылками привезенную десять минут тому назад девушку, очевидно из прислуги, и вместе с доктором Ярменко хлопочет над нею.

Девушка, полная, здоровая, с избытком сил и энергии, кричит пронзительно и громко на всю палату каждые три минуты:

— Ой, ой, матушки, смертушка моя пришла! Доктор-батюшка, сестрица-матушка!.. Ой, не могу! Моченьки нет, помираю, батюшка, ой, помираю!

— Тише, милая, тише; всех больных перепугаешь. Господь с тобою, не умрешь. У тебя еще слава Богу…

Она наклоняется к девушке, делает быстро вспрыскивание, приказывает подоспевшей сиделке Аннушке готовить ванну и идет дальше к Нюте.

На руках Нюты пожилая женщина, худая, изможденная, с почерневшим лицом и закатившимися от муки страданий глазами. Подле ее кровати стоит Аврельский. Лицо его хмуро, сосредоточенно, губы что-то нервно жуют. Он держит руку больной, слушает пульс. Больная не кричит, но стонет. Не то свист, не то стон срывается с ее губ, быстро холодеют конечности, холодеют, несмотря на то, что Нюта, вооруженная фланелью, обливаясь потом, оттирает их.

Еще хрип, еще стон, и все стихло…

— Кончено, — говорит Аврельский, — здесь нечего больше делать! Протелефонируйте санитарам, сестра.

И выпускает похолодевшую руку умершей.

Нюта, как в полусне, повинуется ему.

— Опять смерть, еще и еще! Господи, за что это? — проносится в загоревшемся мозгу девушки. — Зачем столько скорби в мире? Зачем она, Нюта, бессильна помочь так, как бы хотелось ей? Зачем она так ничтожна, так бессильна и слаба? Так ужасно слаба!

Машинально, привычными, быстрыми шагами направляется Нюта к крошечной комнатке в коридоре, где помещается телефон.

На сердце больно, тоскливо.

За сегодняшнее утро умерло уже четверо. Опять санитары, черный фургон, гробы… Ужасно, ужасно!

— Сестрица Нюта! Вы ли это? — неожиданно раздается над уныло склоненной головой Вербиной знакомый голос.

— Ах, Кручинин!.. Коля! Вы здесь! Каким образом?

Нюта останавливается, как вкопанная, и глядит, узнавая и не узнавая его в одно и то же время. Он, действительно изменился за лето. Возмужал, загорел, отросла бородка, в лице наметилась новая черточка—энергии, упорства, затаенной силы. Форменный докторский сюртук — он не в халате — тоже немало изменяет его.

— Ах, да, с производством вас! — вспоминает Нюта и жмет руку молодому врачу.

— Спасибо! А я к вам… Летом на эпидемии у нас в губернии практиковался, теперь прикомандировали к вам. Будем вместе работать с нынешнего дня… Рады?

— Ах, Господи, рада, конечно! — помимо воли срывается с ее губ.

Действительно, она рада этой встрече, так рада, что и сама удивляется себе. Этот молодой, симпатичный доктор, с его энергичным, открытым и смелым лицом, кажется ей таким близким, родным, братом единственным и любимым. И странным кажется то, что она так мало и редко сравнительно вспоминала его за лето. А сейчас! Кажется, нет человека ближе ей этого милого, энергичного Коли, с задумчивой лаской смотрящего ей в лицо.

Сладко замирает проснувшееся сердце румянец заливает ей щеки. Но вслед затем бледнеет Нюта, вспоминается цель прихода сюда в коридор: телефон, черный фургон смерти, санитары.

— Ах, Коля, Коля! Зачем столько горя на земле? — шепчет она побелевшими от волнения губами. — Зачем?

— Затем, что в радости и счастье люди забывают правду или угнетают друг друга. Люди враждуют между собой. Страх за жизнь — лучшее очищение. Боязнь грядущего горя возвращает к правде и чистоте, — убежденно звучит над головой Нюты молодой голос.

— Сестра Вербина, в барак! Новую партию больных привезли!.. Скорее!.. Самых «тяжелых» привезли, скорее, скорее!..

Запыхавшаяся Аннушка вылетает в коридор.

— Скорее, сестрица! Вас просят…

Вот оно! Начинается опять чужая мука, бессилие помочь… Смерть и опять смерть, — и вихрь мыслей кружится в голове Нюты.

— Вот что, Коля! Поговорите по телефону, надо санитаров вызвать, покойницкий фургон. Поскорее, голубчик, а я бегу, простите.

И наскоро бросив эту фразу молодому врачу; Нюта исчезает за дверьми палаты.

— Кто, это?

Что-то знакомое и вместе с тем чужое мелькает Нюте в этом почерневшем лице с судорожно сведенными от невыразимых мук чертами, в этих маленьких глазках, теперь дико расширенных с остановившимися зрачками.

Больного крючит и подбрасывает каждую минуту в ужасных приступах недуга. Сведенные изогнутые пальцы, точно когти огромной птицы, судорожно зацепляют и царапают ногтями простыню. Дикий вой, в котором нет ничего человеческого, оглашает палату.

Это воет не живой человек, это воет сам торжествующий, расходившийся в своем рьяном веселье страшный недуг.

Жутко, страшно смотреть на этого больного, на его сведенные руки и ноги, на всклокоченную голову обезумевшего, вследствие непосильной физической муки, человека, на его блуждающие с дико вытаращенными зрачками, глаза.

Кто он? Нюта не знает, не может догадаться, припомнить. Но лицо это ей не совсем неведомо и чуждо, нет.

Подбежавшая Розочка выкрикивает неожиданно:

— Да ведь эта Дементий Карпов! Наш служитель бывший! Помните?

Так вот это кто!..

В сердце Нюты врывается мгновенный сумбур. Какой-то вихрь, знойный и жгучий, кружит ее мысли, голову, все ее существо.

«Дементий Карпов, ее враг, заставивший пережить столько невыразимых страданий».

Что-то больно сжимает грудь, волна быстро сменяемых и самых разнородных ощущений разливается по ней, по всему духовному существу Нюты.

Она быстро обводит глазами маленькую группу сестер, окруживших только что доставленную новую дюжину больных мужчин и женщин, и останавливает их на Бельской.

— Сестрица, голубушка, поручите этого больного мне.

— Полно, Нюточка! Сегодня с ночи у тебя шестеро «тяжелых» перебывало! Смотри, ты едва держишься на ногах, отдохни хоть чуточку. Пусть сестра Коно…

— Нет, нет! — не дав договорить «старшей», прерывает ее молящим голосом Нюта. — Позвольте мне, поручите мне.