Как на пожар торопился Дмитрий! Хоть бы неделю подождал после обручения. Так нет! Все в один день втискивал: обручение, венчание Марины на царство и свое венчание с Мариной.

Из Столовой наспех обрученные явились в Грановитую палату, где жениха и невесту ожидала Дума, все высшие придворные чины, послы польские, командиры гусар, придворные будущего двора императрицы.

Два трона стояли на царском месте.

Василий Шуйский, поклонясь Марине, сказал необычайные для русского царства слова:

- Наияснейшая великая государыня! Цесаревна Мария Юрьевна! Волею Божиею и непобедимого самодержца, цесаря и великого князя всея России, ты избрана быть его супругою. Вступи же на свой цесарский маестат и властвуй вместе с государем над нами!

Обновила престол Марина серьезно. Не таращилась в пространство, распертая гордыней, не спешила одарить боярство улыбкою, сидела опустив ресницы и была так нежна и величава, что во многих сердцах шевельнулось примиряющее: "А может, и хорошо все это? Царей Бог дает!"

Посидели недолго. Уже поспело новое действо, небывалей небывалого. Все отправились в Успенский собор на венчание царской невесты, - пока еще невесты! - на царство!

Князь Василий Голицын нес царский скипетр, Петр Басманов - державу, невесту вела княгиня Мстиславская, жениха - невестин отец.

Посреди Успенского собора был водружен чертог, на котором поставлены три престола: государя, персидский, золотой, государыни - серебряный, и патриарший.

Началось священнодействие, с пением, с возгласами, молитвами. Святейший патриарх Игнатий возложил на Марину Животворящий Крест и бармы, а когда свахи сняли с ее головы венец невесты - диадему и царскую корону.

Началась долгая, полная литургия. Польские послы возроптали.

- За что нас наказывают?! - во весь голос, заглушая службу, воскликнул пан Госевский. - Можно ли столько стоять на ногах? Если царь сидит, то и мы должны сидеть! Мы представляем его королевское величество!

Дмитрий только головой покачал и послал князя Мстиславского сказать послам, что он, самодержец и цесарь, все службы слушает стоя, сегодня же сидит единственно ради коронования Марины.

Послы примолкли, во оба они, и Госевский, и Олесницкий, громко рассмеялись, указывая пальцами на братьев Шуйских, которые ставили под ноги царю и царице скамеечки.

- Слава Богу, что мы подданные Речи Посполитой, где такой низости во веки веков не было и не будет! - не умеряя голоса, выкрикнул Госевский.

На него не оглянулись, ибо в тот миг совершалось еще одно замечательное действо: патриарх возложил на Марину Мономахову цепь, помазал миром и поднес причастие. Марина вдруг отвела от себя руку патриарха с ложечкою, полной крови Христовой.

Кажется, сами стены собора не сдержали вздоха и стона. Русские обмерли, а поляки захлопали в ладоши.

- Виват, Марина! - негромко, но радостно воскликнул Олесиицкий.

Через малое время служба, наконец, закончилась, но из храма вышли одни только поляки. Двери храма заперли, и патриарх Игнатий обвенчал Дмитрия и Марию по всем правилам русской церкви. Вот теперь Марина приняла причастие и во всем была послушной, кроткой и даже робкой.

Таких пиров Москва не ведала. Весь Китай-город, Белый город, не говоря уже о Кремле, были пьяны и гоготали гоготом нерусским. Целую неделю шла гульба.

Не тем она была нехороша, что пушки палили, музыка гремела и пьяные паны занимали всю ширь московских улиц. Нехороша она была всяческим умалением русского государства, русского обычая и русского человека.

Русский человек хоть и помалкивал, не зная, как за себя заступиться, но обиду понимал и болел ею. И не той, что совершалась умышленно, намеренно эту можно растолковать и простить им, по природному своему великодушию, а вот обида нечаянная камнем в сердце падала. Нечаянная обида у обижающего в крови сидит.

Ладно! На обеде в Грановитой палате царь Дмитрий сидел к русским боярам спиной, к гостям польским - лицом. Ладно! Посадили польских гусар в Золотой палате, и царь, придя к ним, провозгласил тост во славу польского оружия, пил чашу до дна и объявил, что жалует каждому гусару по сто рублей! Ладно! На пир в царицыных комнатах Марина снизошла пригласить только двух русских: Власьева и Мосальского. Она и русским оказала милость, сделав пир для них, без поляков, и была в русском платье, ела русские блюда, пила русские меды. Ладно! То - двор! Вечная игра.

Но вот московские люди в первый день свадьбы пришли под окна дворца, чтобы порадоваться красоте и счастью новобрачной, звали ее выйти на крыльцо, а из дворца вышла стража и огласила великое царское слово.

- Довольно орать, прочь пошли!

Пьяные паны тискали на улицах женщин, тащили в свои дворы. До того распоясались, что выхватили из колымаги боярыню, и быть бы горчайшему бесчестью, если бы люди не отбили у наглецов несчастную. В набат ударили.

Гайдук Адама Вишневецкого пустил в ход оружие и ранил посадского человека. Пол-Москвы сбежалось ко двору царского родственничка. Грозились, но все же в дом не посмели ворваться. У Вишневецкого тоже было много людей, и все - солдаты.

Кремлевские обиды - потеха для злой памяти, из таких обид рождаются умыслы. Уличные обиды - обиды народу. Их не запоминают, за них бьют.

15 мая Дмитрий, устав от пиров, взялся дела разбирать. Принял польских послов, отдал новые распоряжения о походе. Выслушал тревожные сообщения Басманова о беспорядках в городе.

Снова объявился правдолюбец: обличал царя в еретичестве, называл расстригой. Дмитрий приказал пытать болтуна.

16 мая в субботу царь приехал на Конюшенный двор смотреть коней, отобрать себе для похода самых крепких и быстрых.

Солдат-умелец, улучив мгновение, вместе с поводом подал царю записку. Дмитрий прочитал ее только через несколько часов, в Кремле. Записка была короткой: "Государь, побереги себя! Изменники назначили переворот на завтра, на 17 мая*.

С тем же примчался Юрий Мнишек, он был так напуган, что не мог усидеть на одном месте и минуты.

- Вся Москва против нас! На базаре полякам не продают пороху и свинцу. Передо мной к тебе приезжал Стадницкий со своим братом, сказать о том же, но их не пустили к тебе! Гроза не минует, если ее не предотвратить.