Вот я вернулся домой, запах острых закусок встречает меня еще в передней, я вижу под вешалкой ботинки сына, слышу веселые голоса на кухне, жена через всю квартиру кричит, что к нам пришел сын. Теперь это бывает не часто, и для нас это всегда праздник. Действительно, сын выходит ко мне навстречу, очень родственный, загорелый, в больших прямоугольных очках. Он вернулся из экспедиции, со своих раскопок, и как всегда после жизни в поле, вид у него поздоро-вевший, и даже не кажется, что эти очки слишком большие на его узком лице. Мать, возбужденная его приходом, видом и запахом острой еды, которую она смешивает в миске, отворачиваясь и плача от лука, говорит без умолку. Все трое, как когда-то, когда это и была вся наша семья, мы садимся на кухне ужинать.

- Ты посмотри, что со мной делается! - с живостью девочки, а не пятидесятипятилетней женщины то и дело вскакивает Кира, поворачиваясь перед сыном, показывая себя со всех сторон. - Куда я теперь все это дену?

И она ладонями беспомощно пытается умять бедра - она несколько поправилась на юге.

- Правда, отец похудел? Я гоняла его по горам вверх-вниз, вверх-вниз. Ты не поверишь, какие он у меня совершал восхождения?

Все хорошо, все прекрасно, откуда во мне тревога?

Повязавшись передником поверх брюк, вся вот такая спортивная, Кира становится у мойки мыть посуду, а мы с сыном идем в кабинет смотреть новые книги и играть в шахматы.

На юге я действительно отдохнул. Я почувствовал это уже на третьей неделе, когда мне захотелось работать, я кое-что там писал, и теперь надо проверить по архивам некоторые пришед-шие мне мысли. Жизнь моя в последние месяцы перед отпуском представилась оттуда сплошной бессмысленной гонкой, ужасной растратой времени, сил и нервов. И я дал себе слово: больше это не повторится. Я немолод, я должен делать то единственное, что я могу, к чему призван. Ведь это счастье, когда человек делает то, к чему у него душа лежит.

Мы с сыном садимся играть в шахматы, но играем невнимательно, мысль занята другим. Пытаясь отдалить момент, я начинаю рассказывать о своей работе, чего не делаю никогда. В наших беседах с сыном установился некий ироничный тон все понимающих, все понявших людей - создается видимость общения, при этом можно не говорить о главном. Но сейчас я рассказы-ваю ему то, что меня действительно интересует: насколько гетерогенные, то есть непредвиденные, последствия оказались значительней и необратимей замыслов людей, которые стояли перед войной во главе стран и народов, считали себя вершителями судеб. Как именно по непредвиден-ным последствиям, а не по замыслам, знание которых всегда недостоверно, мы можем сегодня судить, насколько эти высоко стоявшие люди оказались меньше событий, развязанных при их участии или попустительстве. Я начинаю приводить примеры, увлекаюсь, сын вяло, без интереса говорит мне:

- Думаешь, это нужно кому-то? Интеллигенция - это тоненькая пленка на воде, едва заметная глазом. Не обижайся, твои открытия нужны главным образом тебе самому.

- Ты так считаешь?

- И то, что я делаю, тоже. Сколько есть прекрасных исторических исследований. Кого они вразумили? Верят предсказателям. Сейчас в этой роли точные науки. Им верят - они предскажут судьбу. Легенды нужны народам. Чем невероятней легенда, тем охотней верят в нее. Кого ты видишь? Студенты, профессора... Ты спроси у нас на раскопках, на стройке спроси работяг, что они про вас думают, про "научников"? Платят вам хорошо, вот и придумали себе занятие в кабинетах, не вкалывать на морозе.

Он зевнул, снял очки, откинувшись, протирает их платком.

- А ты - правду добыть... Просветлеет от нее? Верующий по природе слеп. Он и в ночи свет видит, а фонарь поднеси к глазам - не заметит.

Как в самолете, когда проваливаешься в воздушную яму, у меня подкатило к душе и оборвалось: вот оно, сейчас будет сказано то, чего я боялся.

Сын взял ладью с доски, трогает пальцами оторвавшийся суконный кружок.

- Вообще-то все дело в том... - Он близко поднес ладью к глазам, рассматривает из-под очков. Поставил на доску, опустил очки и сразу отдалился. - Дело в том, что я и моя жена решили разойтись. Мы расходимся, одним словом.

Наверное, страх, растерянность, беспомощность отразились на моем лице, потому что сын улыбнулся болезненно.

- От тебя ничего не потребуется, ничего не надо делать. Просто я ставлю тебя в извест-ность. И маме скажи. А в общем, как знаешь. - Ну что ж, этого следовало ожидать.

Он взглянул на меня:

- Ты всегда ее не любил, я знаю.

- Любил, не любил...

Пару лет назад в солнечный весенний день я встретил его жену на улице Горького с моло-дым мужчиной спортивного типа. Она быстро шла с ним от Елисеевского магазина к площади Пушкина. Ни о чем не надо было спрашивать, достаточно было видеть ее нетерпение, видеть рядом с ее спешащими ногами сильные икры его ног в узких брюках, обтянутые ягодицы, эту походку мужчины, которого ведут, - на три быстрых ее шага один его ленивый шаг. Она увидела меня на другой стороне улицы, видела, что я вижу их, и не только не смутилась, не скрылась, не сделала даже вида, наоборот, открыто, весело, нагло улыбнулась и помахала мне. И что-то ему сказала, он посмотрел лениво. Она была совершенно уверена, что я не расскажу, она смеялась надо мной. И я не рассказал ни сыну, ни жене. А что я мог рассказать? Что видел ее днем на улице с мужчиной? И все? Но я видел, как они шли, я видел их лица. И после этого мы принимали ее.

- Тебе давно следовало это сделать.

Сын внимательно посмотрел на меня, хотел понять, зрачки его, увеличенные стеклами очков, были темные и большие.

- Уходит не она, я ухожу, не бойся.

- Вы совершенно различные люди, - быстро заговорил я, отстраняя возможную догадку, что я что-то знаю. - Вы различны по духу. Я всегда знал, что вы разойдетесь. Шесть лет женаты, и у вас нет детей...

Он перебил меня:

- Там эти фрукты вы привезли с юга... Сам понимаешь, мне их сейчас брать... Ты объясни маме в общих чертах или скажи что-нибудь. Как хочешь...

И он уходит.

Теперь мне жаль его, когда он ушел. Наверное, все же что-то такое заметил у меня на лице: мужчина, которому изменяет жена, не вызывает сочувствия. К тому же он не из самых стойких, таким, к сожалению, мы его воспитали. А впрочем, где они, стойкие? Доказано, стреляются и вешаются не из-за мировых проблем, а все так же по старинке - из-за любви. Один мой приятель, привыкший властно руководить людьми, сказал мне лет десять или двенадцать назад, сидя вот здесь у меня в кабинете: "Хоть бы уж война, что ли, началась!.." Он не злодей и не жестокий человек, но в это время он расходился с женой, уходил к женщине, которая целиком взяла власть над ним, но которую он, по-видимому, тоже не любил, все успело перекипеть. И вот, запутавшись во всем этом, устав и не имея сил выпутаться, он и сказал: "Хоть бы уж война, что ли, началась!.." И это в наш ядерный век.