— Что ты этим хочешь сказать?

— Качество регулирования внутренней среды. Все показатели не выходили за границы нормы.

— Расскажи подробнее, с начала до конца. Это интересно.

Рассказываю не очень подробно, но достаточно. Второй раз, как автомат. Попутно наблюдая за реакцией. И где-то стороной — сознание — думаю о разных вещах. А еще где-то чувствую боли в животе.

Слушает молча. Внимание сохранено — не опьянел. Что за человек? Чуть не тридцать лет дружим, а по-настоящему не знаешь. Философский склад ума. Еще в институте был главный спорщик. А к людям он равнодушен. В семье холодок. Мать — сын, он отдельно. Может, скрывает? Все одни смешки. Не видел в трудных ситуациях. Впрочем, воевал хорошо. Несколько орденов.

Рассказываю о нагревании. Как были все напряжены! Будто один организм.

Ему и на меня наплевать. Не замечал, чтобы проявлял сентиментальность. Не суди. Что за обидчивость? А сам каков? Тоже — равнодушный. Сказать о Юре?

— Как ты думаешь — имеет смысл переводить лабораторию в институт кибернетики? (Рассказал о планах, приукрасил немного, скрыл обиды: высмеет.)

— Ребята твои придумали разумно. Там им будет легче. Этот Юра, видимо, толковый. (Он уже меня списал в расход. Первый раз за вечер проговорился.)

Расхваливаю Юру. «Вот посмотри, есть активные философы. Не боятся замахиваться на большое».

А Люба, наверное, все думает и думает. Сживается с новой ситуацией. Может быть, и не будет еще ничего? Нет уверенности, что не отступлю в последний момент. А хорошо бы чего-нибудь случилось: р-раз — и готов. Чтобы и подумать не успеть.

Конец рассказа. Собака проснулась. Что скажет?

— Ваня, ты еще не оставил своей фантазии об анабиозе? (Напрасно я ему рассказал тогда…)

— Нет. А почему я должен ее оставить?

— Да так. Все это сильно смахивает на дешевый роман.

— Знаешь, друг, разные взгляды. Поставь себя на мое место, все прикинь, потом скажи.

— Да уже ставил. Конечно, ты придумал здорово, но как-то нескромно. Как каждое самоубийство.

— А мне наплевать на приличие в таком деле. И совесть моя чиста никому ущерба не нанесу. (Не совсем — Люба. Ты, конечно, перенесешь.) И с каких это пор ты проникся таким уважением к приличиям?

— Пожалуй, ты прав. Привыкнешь к некоторым понятиям и даже не думаешь, чего они стоят. Действительно — кому какое дело? В системе в целом мораль нужна, но с позиции каждого гражданина — она фикция. Осуждение самоубийства — что это такое? От религии пошло, а у нас? Долг. Непорядок, если каждый будет плевать на свои обязательства и уходить, когда захочет.

— Как ты, например, со своим пьянством. Почему-то это ты считаешь приличным.

— Сдаюсь! Уточни: в какой степени серьезны твои расчеты на возможность проснуться? (Ответить откровенно.)

— Знаешь, до чего паршиво мне было в больнице? Прямо чувствовал — вот умру. Страха не было, но, когда тебя душит, — ужасно. Я все еще под этим впечатлением. Конечно, если бы сказали, что умрешь без мук и без предупреждения, я бы примирился. Зачем в самом деле поднимать шум? Я тоже не люблю громких фраз.

— Вот, вот. Но все-таки о «проснуться» — выскажись.

— Я думаю, что шансы есть. Но, конечно, доказательств у меня мало. Вот достроим камеру, усовершенствуем АИК, тогда проведем длительный опыт.

Задумался. И я молчу. Что он скажет?

— В будущем, конечно, эту проблему решат. Только я думаю, что физических факторов маловато. Химия должна помочь: ингибиторы, средства, тормозящие жизненные процессы. Ты слыхал, конечно, о поисках гормонов у зимнеспящих? Может быть, уже нашли?

— Нет, не нашли. Иначе просочились бы какие-нибудь сведения в печать. Мы следим.

— Ну что же, «ехать так ехать», сказал попугай, когда кошка тащила его под кровать… Ты все-таки не торопись. Можно еще потянуть, если лечиться правильно. Мне говорили, что ты злоупотреблял работой.

— Еще ты будешь призывать меня к осторожности! Говоришь это зря, по инерции.

Что-то он погрустнел. Хмель, видимо, проходит.

— Да… Пожалуй, ты прав. Все правильно решил. Ну, не будем горевать! Выпить бы сейчас! Бездарность ты все-таки, что не держишь запаса. (Все равно не дам. Но — охота дать. Нет.)

— Придумал уж ты, что будешь делать на том свете? Судя по твоему условию, тебе придется мерзнуть не менее двадцати — тридцати лет.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что для полной победы над лейкозом нужно расшифровать структуру клеточного деления. В деталях, на атомном или еще ниже уровне. Какой смысл тебе просыпаться раньше времени? (Циник ты. Или опять притворяется? Одно время промелькнула грусть.)

— Смысла нет. Где двадцать, там и пятьдесят. А с другой стороны, я бы еще живых современников застал. Учеников, например.

— Сомнительное удовольствие. Все равно они умнее тебя будут. Машины всякие создадут. «Умножители умственных способностей». И вообще задумывался ты над этой проблемой: что делать, когда проснешься?

— Ты сегодня как нанялся меня дразнить. Да! Задумывался! Не в восторге. Одиноко будет, неуютно. Но я и теперь не разбалован обществом и вниманием. Может быть, люди будущего будут снисходительнее? Как полагаешь — идет к идеалу или нет?

— Вопрос трудный. Но все-таки — идет. Отец рассказывал, что в его время были много грубее: жен били, матерные слова писали на стенах.

— Ну, это еще и мы с тобой застали. Помнишь, ехали с Дальнего Востока после войны? Ходили специально читать на вокзалы в уборные? «Народный эпос» — ты называл.

— Хорошее время было, Ванька. А? Мечты: мир, люди хорошие, наука. А кончилось для меня коньяком. Ты еще имеешь шансы прогреметь этой штукой.

— А ты что, жалеешь, что не прогремел?

— Знаешь, как-то странно: по инерции честолюбивые мысля всплывают. Потом спохватишься, одернешь себя: «Дурак, зачем тебе это?» Все поставишь на свое место и снова живешь спокойно. Нет, я не честолюбив.

— Так я надеюсь, что, когда проснусь, люди будут лучше и приютят меня, пригреют. Я не думаю, чтобы к тому времени все стали гениальными, а я один буду дурак. Я же не рассчитывал на большой срок. Биология меняется медленно.

— Между прочим, «когда» — это уже будет зависеть не от тебя.

— А что им тянуть дольше необходимого? Ученым всегда будет интересно разбудить. Посмотреть, что получилось из опыта.

Помолчал.

— Хватит, потрепались. Сомнительный юмор. Пойду я домой. Завтра опять на кафедру, студенты, лицезрение коллег. Потом библиотека или забегаловка. Тоска. Плохо ты меня угостил. Пошел.

Встал. Я не задерживаю. Уже поздно, устал я. Умные разговоры надоели за целый-то день. И все у меня опять заболело после этой беседы. Каждый орган чувствую.

— До свидания. Ты все-таки не сильно нажимай на работу. Торопиться ведь нет смысла.

— Да, да. Буду стараться. Еще массу дел нужно сделать.

Ушел. Шаги по лестнице тяжелые, как у пьяного. Но он протрезвел.

Спать.

А может быть, позвонить в институт? Телефон в коридоре, далеко, не услышат. А вдруг?

Набираю номер. Длинные гудки. Буду ждать до десяти.

Ту-у-у. Раз… (Не подходят.) Девять, десять. О!

— Это я говорю, профессор Прохоров. Кто говорит? Валя? Позовите Вадима или Юру.

Ответила: «Сейчас».

— Добрый вечер, Иван Николаевич. Не спрашивайте, как дела, не спрашивайте. Погибла собака.

Вот те на! Как же так? Где же планы, сборы? Дураки, хотели смерть перехитрить… Жалкие черви!

Пусть расскажет!

— Расскажи. И почему сами не позвонили?

— Не хотели вас расстраивать. Все равно помочь нельзя — завтра бы узнали. Погибла час назад. Показатели медленно ухудшались, но еще оставались приличными. Давление восемьдесят, пульс сто двадцать семь, последняя запись. Сознание ясное. Хотя насыщение венозной крови понизилось и увеличилась одышка. Потом внезапно — короткие судороги и смерть. Остановка сердца. Все делали: массаж, дефибриляцию, адреналин, пока зрачки не расширились. Минут тридцать. Безрезультатно.