Не знаю, действительно ли сработали мои примитивные хитрости, или это было вовсе излишним, но минут через пятнадцать вижу пищуху. Она вылезает на камень, осматривается и надолго застывает в гордой позе сфинкса, немного похожая, как и положено, на маленького короткоухого зайчика. Хотелось бы посмотреть на неё  в движении, но она только сидит. Мне пора идти. Очень медленно опускаю бинокль и хочу так же медленно встать ― просто ради интереса. Иногда такие замедленные движения животные не замечают. Но пищуха издает уже известный мне резкий писк и исчезает в курумнике.

С Сергеем встречаемся, как и договорились, у нагромождения камней на гребне хребта. Он рассказывает, что гнёзд тоже не нашёл, но зато видел северного оленя. Он пасся на ветерке, так же как и мы, видимо, радовался, что нет комаров.

Перед тем как спускаться, устраиваем перекур и ещё раз любуемся панорамой. Суровой красотой гор нельзя не восхищаться. С искренним уважением смотришь на это царство скал и вечного холода. Пожалуй, ни один музей с его окаменелостями не может заполнить душу человека ощущением древности мира настолько, насколько это могут горы. Они здесь были, есть и будут. Их возраст ― что-то неохватно огромное. Что человек по сравнению с ними? Что-то крошечное. И жизнь его ― не более  чем короткая вспышка. Наши знания о геологических процессах, о рождении и старении гор и всей Земли кажутся здесь, в горах, чем-то отвлечённым, абстрактным. Мысли, разум, народы, культуры... Всё отступает на второй план и заслоняется сильным и глубоким ощущением того, что самое незыблемое и вечное на Земле ― горы.

Я не альпинист и не поклонник горного туризма. И потому, возможно, ошибаюсь. Но мне кажется, что горы влекут к себе внутренней, скорее  всего ― неосознанной, потребностью человека вновь испытать уже пережитое когда-то сильное чувство прикосновения к вечности.

И ещё. Вряд ли где-то ещё можно найти такую реальную возможность ощутить счастье достижения трудной цели, которое испытывает альпинист, совершивший восхождение. Как это должно быть здорово: сначала почувствовать себя маленьким, ничтожным среди неприветливых громад, потом идти, преодолевать, пересиливать самого себя, ощущать близость опасности... И доказать, главное ― самому себе, что можешь идти к цели и достигать её. И там, наверху, видеть горы совсем по-новому, сознавая себя как сильное существо, соизмеримое с самими горами...

И вот мы спустились на землю. Праздник кончился, мы вернулись к работе. Снова в течение пяти дней слежу за поющими пеночками, картирую. Казалось, на участке всё по-прежнему. Но картина, которая открылась мне на этот раз, оказалась в корне отличной от той, что была совсем недавно: территории весничек и таловок... не накладывались друг на друга ― взаимоисключение!

Зря я городил все свои гипотезы, всё оказалось так же, как и тогда на Ямале. «Всё возвращается на круги своя». Хотя, конечно, это вовсе не «круги». Теперь я знал всё, что происходило с территориями пеночек. И сам механизм взаимоисключения, и смысл его теперь прояснились довольно отчётливо.

Сразу было заметно, что размеры территорий сократились. Значит, всё-таки ошибки в опознавании не так уж птицам безразличны, и чтобы избежать нечаянных и ненужных конфликтов с самцами чужого вида, таловки и веснички разделились. Теперь стало ясно, что тогда, на Ямале, я застал территориальную структуру пеночек уже на стадии разделения территорий, а стадию наложения территорий ― проглядел. Здесь же их разобщение оказалось неожиданностью только потому, что вначале его не было. Пеночки продемонстрировали эффектную картинку. Но уже при несложном анализе хода событий в этом сезоне стало ясно, что сюрприз оказался старой конфеткой в новой обёртке: настоящей межвидовой территориальности у наших пеночек нет, так же как и у многих других близких видов, которые к настоящему времени в этом отношении изучены. Ведь ко времени разделения территорий гнёзда у обоих видов уже были построены. Они были построены раньше, при наложении территорий.

Вопреки одной из наших первых гипотез, веснички не мешали таловкам занимать местообитания, которые им нравились. Самцы пели, а самки строили гнёзда там, где им хотелось. После разобщения территорий некоторые гнёзда таловок оказались на территориях весничек, а гнёзда весничек ― на территориях таловок. Забавная ситуация.

Но гораздо важнее  другое: два близких вида живут в одном и том же лесу, на общей площади. С теориями о конкурентном исключении это не согласуется.

Впрочем, пока рано говорить о соответствии или несоответствии фактов существующим теориям. Мы ведь ещё не знаем, где наши пеночки собирают корм и что именно они едят. Если они питаются разной пищей или собирают её  в разных местах, то конкуренции просто нет.

Нам уже не терпится узнать, что и где добывают на корм наши птицы. Теперь у нас только и разговоров за столом, что о конкуренции. Но пока приступать к этой работе рано, надо ждать, когда у пеночек будут птенцы.

Сижу на валежине, бездельничаю. Мимо, сосредоточенно глядя перед собой и размахивая хлыстом, идёт Сергей. Не прямо идёт, а зигзагами, как охотничья собака. Замечает меня, подходит.

― Кого ждёшь?

― Галю.

― А я её  и ищу.

― Не ищи, она ушла... От меня.

― Давно?

― Нет, рано ещё. Садись, вместе пойдём.

Сергей садится. Предмет нашего странного диалога ― таловка, самка ГА. Дважды я проходил сегодня недалеко от её  гнезда. Но Галя покидала его незаметно и встречала своим беспокойным жёстким «цет, цет...», перепархивая уже высоко в кронах. Потом она исчезала. Было ясно, что гнездо где-то недалеко. Сергей сегодня слыхал её  тут же.

Подождав ещё немного, чтобы дать возможность Гале спокойно вернуться в гнездо, и объединив наши «засечки», направляемся параллельными курсами на поиски. Старательно прокашиваем перед собой хлыстиками подозрительные, а заодно ― и все остальные места. Глаза бегают туда-сюда. Мы должны видеть землю и прямо перед ногами, и вдалеке, чтобы не прозевать выпорхнувшую птичку.

«Цет, цет, цет...» ― доносится откуда-то сверху. Я готов вскипеть и испариться от гнева, досады и обиды. Опять мизерная пичужка, в которой и мозгов-то две капли, объегорила двух долговязых дядей, гомо сапиенсов! Ну куда это годится?!

― Вот оно! ― доносится торжествующий возглас Сергея. Он стоит на коленях перед кустом можжевельника, подняв, как знамя, свой хлыст. Подбегаю и плюхаюсь рядом. Продырявленная полёвочьими норами моховая кочка. В глубине одной из норок семь маленьких яиц, белых, с лёгкими рыжими крапинами. Они лежат на травяной подстилке. Таловки не таскают в гнездо перья.

Вся немудрёная хитрость Гали состояла в том, что при малейшем шуме она шмыгала из гнезда прямо в густой можжевельник, оттуда ― в соседнюю ёлку. И только перелетев по кронам, начинала подавать свои тревожные сигналы. На этот раз она зазевалась и выпорхнула прямо из-под Серёгиного хлыста. Он видел, откуда она вылетела, и всё же не сразу нашёл гнездо ― слишком много дыр было в кочке.

Сергей уже лежит носом к гнезду, колдует со штангенциркулем, рисует в дневнике схему, довольно шевеля усами. Галя не исчезает ― нет смысла. Появляется вторая таловка, и теперь они цекают вдвоём. Вторая таловка, видимо, Пак ― здесь его территория.

Разглядываю кольца: не Пак... Лажик! Вот это фокус! Ведь территория Лажика в двухстах метрах отсюда.

Вдруг мы слышим угрожающий стрёкот таловки. Вот это уже действительно Пак. Угроза адресована Лажику, который тут же беспрекословно подчиняется и улетает. Пак, видимо, для порядка, недолго гонится за ним, потом, равнодушно глянув на нас, взлетает на вершину берёзы  и начинает петь.

Сергей заканчивает описание гнезда, и мы отходим к той валежине, где встретились недавно. Галя успокаивается, а мы усаживаемся, решив, что это дело надо перекурить.