Назавтра с утра я появился у епископа. После мессы и шоколада он часа три кряду наставлял меня в вере. Я не очень ему понравился, это было мне очевидно, но я остался им доволен. Он казался мне человеком доброжелательным, впрочем, я был предрасположен к нему: как-никак этому человеку предстояло руководительствовать мною на пути к высоким ступеням церкви, а я в те времена, несмотря на хорошее мнение о своей персоне, в глубине души не очень-то был в себе уверен.

После отъезда епископа г-н Гримани передал мне его письмо, которое мне предстояло вручить отцу Лазари во францисканском монастыре в Айконе. Г-н Гримани сказал, что он намерен отправить меня в Анкону в свите посла Республики, собиравшегося в путь. Мне, стало быть, нужно пребывать в постоянной готовности к отъезду, и так как это означало мое освобождение от опеки Гримани, все эти приготовления радовали меня чрезвычайно.

Сразу же, как мне стал известен час отъезда Венецианского посла, я отправился делать прощальные визиты. Брата Франческо я оставлял в школе г-на Джолли, знаменитого художника-декоратора.

Пеотта, которая должна была доставить меня в порт, отчаливала на рассвете, и я поспешил провести эту короткую ночь с двумя моими ангелами, которые уж и не чаяли увидеть меня больше. Я же ни о чем не загадывал, отдавшись в руки судьбы; зачем размышлять о будущем? Так прошла эта ночь между печалью и радостью, между восторгами и слезами. И на прощанье я возвратил им заветный ключ, подаривший мне столько сладчайших минут.

Эта любовь, первая в моей жизни, почти ничего не дала мне в смысле познания рода людского: она была безоблачно счастливой, никакие ссоры не нарушали ее, никакая корысть ее не омрачала. Как часто мы, все трое, поднимали наши мысленные взоры к небесному Провидению, чтобы возблагодарить его за заботу, с которой оно отвращало от нас все помехи на пути к полной гармонии и покою.

У г-жи Манцони я оставил на хранение все свои бумаги и запрещенные книги. Эта добрая женщина, бывшая двадцатью годами старше меня, верила в предопределение и, перелистывая свой гроссбух, сказала, что она уверена, что уже в следующем году все оставленное у нее я получу обратно. Это предсказание и удивило и обрадовало меня; я подумал, что хотя бы из уважения к ней я должен постараться, чтобы ее пророчество сбылось. Впрочем, ее стремление угадывать будущее не было ни суеверием, ни пустым предчувствием, над которым разум выносит свой приговор, она просто знала жизнь и знала характер того, кому предсказывала будущее. Она уверяла меня с улыбкой, что никогда не ошибается.

Я отправлялся от Пьяцетты Сан-Марко. Накануне г-н Гримани вручил мне шесть цехинов: этого по его расчетам вполне хватало на время моего карантина в Анконском лазарете, а после моего выхода оттуда деньги мне не понадобятся. Поскольку мои опекуны не сомневались в этом, то и мне следовало разделить их уверенность: моя беспечность избавляла меня от труда задумываться об этом. В действительности же то, что я имел в кошельке тайком от всего света, давало мне некоторую уверенность: сорок два цехина очень способствовали моему юному задору. Итак, я отправился в путь со счастливой душой и ни о чем не сожалея.

застал епископа Бернардо де Бернарди, когда он, примостясь за неуклюжим столиком, что-то писал. Как положено, я опустился на колени, но вместо благословения он встал, заключил меня в свои объятья и крепко прижал к груди. Он был искренне огорчен моим рассказом о напрасных поисках в Неаполе, о том, что мешало мне поскорее припасть к его стопам. Но его огорчение поубавилось, когда я сообщил ему, что я не наделал долгов и что здоровье мое ничуть не пострадало. Он усадил меня, вздыхал, сожалеюще покачивал головой и приказал слуге подать третий прибор. Дом, который занимал епископ, был вместительным, но некрасивой постройки и содержался плохо. Дошло до того, что когда я отправился в соседнюю комнату, чтобы расположиться на ночь, там на кровати не оказалось матраца, и Его Святость уступил мне один из своих! Чтобы не говорить много слов об его обеде, скажу лишь, что он меня напугал. Впрочем, Его Святость был человек умный и человек чести. К своему великому удивлению, я узнал от него, что его епархия, кстати, отнюдь не самая маленькая, дает годовой доход всего лишь пятьсот королевских дукатов, а одних долгов у него на шесть сотен. Со вздохом он прибавил, что единственное благо, которое ему доставил новый пост, это то, что он вырвался из-под ига монахов, державших его чуть ли не пятнадцать лет в некоем подобии чистилища. Эти признания подействовали на меня крайне удручающе: приехал я явно не в землю обетованную и могу только добавить хлопот епископу. Да он и сам был удручен тем жалким будущим, которое мог мне предложить.

Я спросил, есть ли здесь хорошие книги, можно ли найти людей пишущих, наконец, просто общество, где было бы приятно провести несколько часов. Он усмехнулся и сказал, что во всем его диоцезе нет не только человека, знающего толк в изящной словесности, но и мало-мальски умеющего излагать свои мысли на бумаге; что я не отыщу здесь даже читателя газет, не то что книжника. Он пообещал, однако, что у нас будет возможность заниматься чтением, как только придут из Неаполя выписанные книги.

Это-то будет, но без хорошей библиотеки, без избранного кружка, без соперничества, без литературного общения можно ли совершенствоваться в восемнадцатилетнем возрасте? Добряк-епископ, видя меня погрузившимся в глубокую задумчивость, поспешил меня утешить: он сделает все, что в его силах, чтобы я остался доволен здешней жизнью.

Назавтра, присутствуя при исполнении, им священнических обязанностей, я имел возможность увидеть весь клир, прихожан, мужчин и женщин, заполнивших собор, и это обозрение укрепило во мне мысль как можно скорее бежать из этой грустной страны. Казалось, передо мной прошло стадо дикарей, скандализованных к тому же моим внешним видом. До чего уродливы были женщины! Как тупы и надуты мужчины! Войдя потом к епископу, я сказал этому доброму прелату, что я- охотнее умер бы, чем остался жить в этом жалком городе. «Благословите меня, — добавил я, — и отпустите на волю. А еще лучше уезжайте вместе со мной. Я уверен, что в других краях нам будет куда лучше».

Над этим предложением он принимался смеяться несколько раз в течение дня. Но, я уверен, прими он его, ему бы не пришлось через два года в расцвете лет расстаться с жизнью*. А сейчас достойный человек, поняв все мое состояние, просил меня простить ему ошибку, приведшую меня следом за ним в этот городишко. Считая своим долгом возвратить меня в Венецию, не располагая деньгами и не зная, что у меня они есть, он сказал мне, что направляет меня в Неаполь к одному горожанину, который выдаст мне шестьдесят королевских дукатов на обратный путь домой. Я с благодарностью принял это предложение.

… Я прибыл в Неаполь 16 сентября 1743 года и сразу же поспешил по указанному епископом адресу. Там проживал г-н Дженнаро. Этот человек, чье дело было выдать мне указанную епископом сумму, прочитав его письмо, предложил мне остановиться у него, так как ему хотелось бы познакомить меня со своим сыном, который «тоже поэт». (Епископ сообщил ему, что я поэт замечательный). После обычных церемоний я принял это предложение и водворился в доме гостеприимного неаполитанца…

Мне было совсем не трудно отвечать на многочисленные вопросы доктора Дженнаро, но меня смущали и даже настораживали постоянные смешки, которыми он сопровождал каждый мой ответ. Ужасные условия жизни в Калабрии и плачевное состояние дел епископа Мартуранского должны были скорее вызвать слезы, а не смех. Решив, что я, может быть, становлюсь объектом издевательства, я уже начал закипать негодованием, когда, отсмеявшись после очередного моего ответа, мой собеседник сказал, что я должен его извинить, что его постоянная смешливость представляет собой болезнь, причем наследственную в его роду — один его дядя даже умер от смеха.