Ей могло быть года 22–23. Очерк ее лица был великолепного рисунка. Ростом она была чуть выше среднего, с несколько бледной кожей, чудесного разреза глазами небесно-голубого цвета; ее прелестные влажные губы говорили о пленительном сладострастии, зубы представляли собой два ряда жемчугов. Ее убор не позволял видеть ее волос, однако судя по бровям, они были светло-русыми. Но более всего меня восхитили руки, которые я мог видеть обнаженными до локтя.

Никогда резец Праксителя не создавал таких округлостей, таких законченных и изящных форм! Но несмотря на все то, что я видел, и все то, что я угадывал, я не упрекал себя за отказ от двух рандеву, предложенных мне этим совершенством. Я был уверен, что через несколько дней я буду обладать ею и смогу воздать все полагающиеся ей почести. Мне не терпелось остаться с нею одному у этой решетки и… хотя она в продолжении всей беседы ни разу так и не взглянула на меня, сама эта сдержанность очаровывала меня все более…

На обратном пути в Венецию графиня, устав, быть может, от моего молчания, сказала мне с улыбкой:

— М. М. не только красива, но и умна очень.

— Я видел одно и догадываюсь о другом.

— Она не сказала вам ни слова…

— Я не хотел быть ей представленным, и она наказала меня, совершенно не заметив моего присутствия.

Графиня ничего не ответила, и мы расстались перед дверями ее дома, не обменявшись более ни одним словом… Я отправился домой, размышляя об этом приключении, развязку которого мне не терпелось увидеть.

Я был даже доволен, что красавица-монахиня не заговорила со мной: в том состоянии, в которое повергла мои чувства ее красота, я мог бы так отвечать на ее вопросы, что внушил бы превратное представление о моем уме. Она, конечно, должна была убедиться — я это понимал — в том, что унижение отказа ей не угрожает, и все-таки я восхищался смелостью, с какою она шла на риск. Мне было трудно полностью объяснить себе ее смелость, и я не совсем понимал, почему она могла пользоваться такой свободой. Казино в Мурано! Возможность поужинать с молодым человеком в Венеции! Я терялся в догадках, пока мне в голову не пришла одна мысль: у нее должен быть любовник, которому доставляет удовольствие исполнять все ее прихоти. Это открытие, по правде говоря, задело мою гордость, но авантюра была слишком пикантной, героиня слишком привлекательной, чтобы я прошел мимо. Да, я был на полпути к измене моей дорогой К. К., вернее я уже изменил ей, но мысленно. Однако несмотря на всю свою любовь к этому милому ребенку, я не испытывал никаких угрызений совести. Мне казалось, что неверность такого рода, если она откроется ей, не содержала в себе ничего, что могло бы ей решительно не понравиться: ведь это всего лишь была попытка как-то поддержать меня, так или иначе я просто умер бы от тоски.

Когда-то одна монахиня, родственница г-на Дандоло, представила меня графине Коронини. Эта графиня, бывшая очень красивой и имевшая обширный ум, наскучив светом, уединилась в монастыре Сан-Джустино, и поскольку вес ее в обществе был весьма высок, у решетки приемной этого монастыря она принимала многих достойных особ: тут были и иностранные посланники, и высокие чины правительства Республики, и просто интересные собеседники. Так что в стенах монастыря она узнавала все, что происходит за его стенами, а иногда даже и то, что скрывалось под поверхностью событий. Я полюбился этой почтенной даме, и она нередко давала мне мудрые уроки жизни, беседуя о том, о сем. Через нее-то я и решил выведать что-либо о М. М., отправившись к графине на следующий день после свиданья с прекрасной монахиней.

Мне удалось повернуть разговор на обсуждение жизни в венецианских монастырях. Мы поговорили об уме и влиянии на общество монахини Кельей, которая, несмотря на то, что была чрезвычайно уродлива, могла добиться всего, чего ни пожелает. Мы обсудили молодую и красивую сестру Микелли, которая приняла пострижение для того лишь, чтобы доказать своей матери, что умнее ее. После нее и нескольких других, известных своими галантными приключениями, я как бы ненароком упомянул М. М., сказав, что она, наверное, такая же, но это пока загадка для всех. Графиня, улыбаясь, возразила мне, что нельзя всех мазать одним миром, но пообще-то я, может быть, и прав.

— Я никак не могу понять, — добавила графиня, — что толкнуло ее на пострижение: она красива, богата, независима, обладает острым умом, изысканна и к тому же, я твердо знаю, большая вольнодумка. Она постриглась без всякой причины: это просто причуда, каприз.

— Вы полагаете, она счастлива?

— Да, если только она не раскаивается или не раскаивалась. Но если даже это и произойдет, у нее достаточно ума, чтобы никто об этом не узнал.

Убежденный таинственным видом графини в правильности моей догадки о любовнике М. М., я решил пренебречь этим и в послеобеденный час отправился в Мурано. С учащенно бьющимся сердцем позвонил я у ворот монастыря и от имени графини С. попросил вызвать в приемную М. М. Маленькая приемная была закрыта, привратница провела меня в Другую. Я вошел, снял маску, опустился на стул и стал ждать мое божество.

Первый час прошел довольно быстро, но вот я начал подумывать, что ожидание затягивается. Может быть, привратница не поняла меня? Я подошел к двери, позвонил и спросил, предупреждена ли сестра М. М. Чей-то голос ответил мне, что предупреждена. Но через несколько минут в приемную вошла старуха, приблизилась ко мне, прошамкав беззубым ртом: «Мать Мария занята на весь день». Сказала, повернулась и ушла.

Вот ужасная минута, какая случается и в жизни самого удачливого человека! Такие минуты унизительны, оскорбительны, убийственны.

Первым моим чувством было почти доходящее до бешенства ужасающее презрение к самому себе. Затем презрительное отвращение к обманщице несколько поумерило мою скорбь. Так поступить могла только самая бесстыдная из женщин, к тому же еще и лишенная здравого смысла. Ведь тех двух ее писем, которые сохранились у меня, было достаточно, чтобы погубить ее репутацию, захоти я отомстить ей. А она должна была ожидать моей мести. Чтобы пренебречь всем этим, надо быть совершенно безумной. Но то, что я слышал от графини Коронини, говорило мне, что безумной М. М. не назовешь.

Говорят, «время дает советы»; оно дает также успокоение, а размышление проясняет мысли. Поразмыслив, я нашел, что, по сути, ничего особенного в этом происшествии нет и что, не будь я ослеплен чарами монахини и собственным самолюбием, я бы это понял сначала.

Но эти благоразумные размышления не отвратили все же меня от мысли о мщении. Однако ничего низкого я не мог допустить., И я решил играть полнейшее безразличие. «Конечно, — говорил я себе, — в следующий раз она не будет занята, но больше я в ловушку не попадусь. Я докажу ей, что меня ее выходка не задела, и просто отошлю ей ее письма с холодной сопроводительной запиской, чтобы не дать ей ни малейшего удовлетворения». Но больше всего меня беспокоила обязанность бывать на мессах в их церкви: не зная о моей связи С К. К., она, чего доброго, решит, что я прихожу туда только для того, чтобы дать ей возможность назначить мне новое рандеву… Я принялся составлять письмо, но, желая, чтобы ни малейшего следа моей досады в нем не чувствовалось, я оставил его на моем бюро, чтобы назавтра перечитать с холодной головой. Предосторожность оказалась не лишней: утром я разорвал письмо на мелкие кусочки: столько в нем было слабости, любви обиды, что она вдоволь бы посмеялась надо мной.

В среду я написал К. К., что самые серьезные причины вынуждают меня прекратить посещение служб в их церкви. В тот же день я приготовил другое письмо для моей монахини, а в четверг его постигла та же участь, что и первое. В нем были те же недостатки. Я увидел, что я потерял легкость письма. Через десять дней я убедился, что влюблен без памяти и не могу написать ничего, кроме того, что лежит на сердце.

В этом глупейшем положении я порывался десятки раз объясниться с графиней С., но, благодарение Богу, удержался от такого малодушия. Наконец, представив себе, в какой постоянной тревоге живет эта ветреница, помня о своих письмах в моих руках, я решил их отправить, сопроводив следующим посланием: