— Все, что я вижу, божество мое, переполняет меня счастьем, но я не могу удержаться и не выразить своего восторга перед тем удивительным, нет, скажу больше, восхитительным существом, которое все еще не убедило тебя стать его любовницей полнейшим образом.

— Ты знаешь, что он мне сказал, когда я попросила его проводить меня в Венецию и позволить там остаться: «Потешь себя, как тебе хочется, только бы тот, кого тебе предстоит сделать счастливым, оказался бы достойным этого счастья».

— Удивительный человек, повторю я, скроенный по единственной мерке. Влюбленный такого характера вряд ли встретится еще где-нибудь. Я чувствую, что мне не удастся быть похожим на него, так же как я боюсь не суметь заслужить того счастья, сияние которого слепит меня.

— Позволь мне удалиться, чтобы привести себя в порядок.

— Как тебе угодно, любовь моя.

Она вернулась через четверть часа. Она причесалась по-мужски: букли обрамляли щеки, волосы были стянуты сзади черным бантом. Это был истинный Антиной, и только несносный французский наряд мешал полному сходству. Восхищение мое и счастье не знали меры.

— О нет, дивная женщина! — воскликнул я. — Предчувствую, что ты никогда не станешь моей, ты не для смертного человека. Какое-то чудо даже в самый момент обладания погасит мой пыл. Это твой божественный супруг, ревнуя к жалкому смертному, разрушит все мои надежды. Может быть, уже скоро меня и не будет на этом свете.

— Друг мой, ты сошел с ума! Я буду твоей в ту же минугу, как только ты пожелаешь.

— Ах, когда я пожелаю! Да меня и поддерживают лишь любовь и надежда на счастье!

Ей было холодно, и мы присели возле камина. В нетерпении я расстегнул бриллиантовый аграф, стягивавший ее жабо. Ах, читатель, есть впечатления, столь живые, столь сладостные, что они годами не могут поблекнуть в памяти и время бессильно перед ними. Мои губы уже покрывают бесчисленными поцелуями восхитительную грудь, но несносный корсет мешает мне насладиться ею во всем ее совершенстве. И наконец, вот она, освобожденная от всех преград, от всех докучливых пут, передо мною. Никогда я не видел подобного, никогда не прикасался к столь волнующей красоте. Если бы прометеев огонь оживил бы два волшебных полушария Венеры Медицейской, то и тогда она проиграла бы в сравнении с моей божественной монахиней. Я сгорал от желаний и уже приготовился было их удовлетворить, когда эта очаровательная женщина утишила мой пыл двумя словами: «Сначала поужинаем».

Я позвонил, она вздрогнула.

— Не бойся, моя дорогая, — и я показал ей секретное окошко. — Ты можешь смело сказать своему другу, что здесь тебя никто не увидит.

— Он, несомненно, восхитится этой предосторожностью и догадается, что ты не новичок в искусстве наслаждений. Но я вижу также, что я не единственная женщина, которая вкушает с тобой все прелести этого очаровательного местечка.

— О как ты ошибаешься! Верь моему слову, ты именно первая женщина, которую я здесь увидел. Ты, любимая, не первая моя страсть, но ты будешь последней страстью.

— Я была бы счастлива сделать тебя счастливым. Мой друг любезен, снисходителен, нежен, но при нем мое сердце молчит.

— Должно быть, и его тоже: окажись его любовь сродни моей, ты никогда не вздумала бы дарить меня блаженством.

— Он любит меня так же, как я люблю тебя. А ты веришь, что я тебя люблю?

— Я хотел бы верить, но ты позволишь ли…

— Молчи! Я чувствую, что позволю все, и если только ты ни в чем не оставишь меня в неведении, я тебе все прощу. Я так волнуюсь сейчас потому, что надеюсь провести с тобой дивную, упоительную ночь. Таких ночей в моей жизни еще не было!

— Как! А разве ты не проводила ночей с твоим любовником?

— Множество, и в них было все: и нежность, и предупредительность, и доброта, и дружество, но не было главного — любви. Несмотря на это, вы похожи с моим другом: у него такой же живой ум, что касается внешности, то он вполне хорош, хотя до тебя ему и далеко. Думаю также, что он состоятельней тебя, впрочем, твой домик заставил меня предположить обратное. Но что для любви богатство! И не спеши вообразить себе, что я нахожу в тебе меньше достоинств, чем в нем, из-за того, что ты неспособен на его самоотверженность и не мог бы позволить мне такое приключение. Напротив, я бы подумала, что ты любишь меня совсем не так уж самозабвенно, если бы ты проявил к моим фантазиям подобную уступчивость.

— А он будет тебя расспрашивать о подробностях нашего свидания?

— Он подумает, что мне будет приятно вспоминать о нашей ночи, и я расскажу все-все, кроме, разумеется, каких-то обидных для него подробностей.

Мы поужинали. Она нашла стол восхитительным и попросила пунш. Но я был не в силах скрыть все возраставшего нетерпения и заметил ей:

— Подумай, что нам осталось всего семь часов. Глупцы же мы будем, если проведем их здесь.

— Ты рассуждаешь убедительней Сократа, — ответила она. — Я побеждена твоим красноречием. Пошли!

И она привела меня в очаровательную уборную, где я сделал ей подарок: красивый чепчик, который она приняла с радостью. Я попросил ее сменить наряд и предстать женщиной. Она отправила меня в салон раздеваться, обещав позвать меня, как только будет готова. Мне не пришлось ждать долго: когда за дело берется сладострастие, работа спорится. Я упал в ее объятия, пьяный от любви и вожделения, и целых семь часов я предоставлял ей самые веские доказательства моего пыла и того чувства, которое она мне внушила. Правда, я не узнал ничего нового в плотском смысле, но бесчисленные вздохи, стоны, исступленные возгласы, все эти знаки натуры естественной, раскрывали передо мной душу чувствительную и бесхитростную. Зато я изощрялся на тысячу манер, и она, к собственному своему удивлению, оказалась более восприимчивой к ухищрениям сладострастия, чем предполагала. Наконец, пробил роковой вестник, объявив, что пришла пора прервать наши восторги. Но прежде чем высвободиться из моих объятий, она возвела взор к эмпиреям, словно благодаря своего божественного властелина за то, что он даровал ей силу не побояться объявить мне о своей страсти. Мы облачились в наши одежды, и она, увидев, что я положил ей в карман кружевной чепчик, обещала мне хранить его всю жизнь как свидетеля того потока счастья, которым она была только что затоплена. Выпив по чашке кофе, мы вышли, и я проводил ее до Площади Сан-Джованни-э-Паоло, условившись увидеться на третий день. Убедившись, что она благополучно села в свою гон-Долу, я отправился домой, и десять часов непробудного сна вернули мне мое обычное расположение духа. На третий день, как было условлено, я отправился к ней; но едва появившись в монастырской приемной, она сказала мне, что с минуты на минуту ждет своего любовника, известившего ее о своем приезде, и что она надеется свидеться со мною завтра. Мне пришлось уйти. Вышедши из монастыря, я увидел небрежно замаскированного человека, только что покинувшего гондолу. В лодочнике я без труда узнал служащего французского посла. «Это он»*, - сказал я себе и, стараясь остаться незамеченным, проследил за замаскированным мужчиной до того момента, пока он вошел в монастырь. Я отправился домой, как нельзя более обрадованный этим открытием, о котором, однако, я решил ничего не говорить моей возлюбленной.

Я увидел ее назавтра, и вот разговор, случившийся между нами:

— Мой друг, — сказала она, — приходил вчера, чтобы проститься до Рождества. Он отправился в Падую, но его казино к нашим услугам, ничто не может помешать нам поужинать вместе, когда нам заблагорассудится.

— Там? А почему не в Венеции?

— Он просил меня не бывать в Венеции во время его отъезда. Он человек мудрый и осмотрительный, и я не могу его ослушаться.

— Что ж, в добрый час! Когда же ужин?

— Завтра, если хочешь.

— О, если я хочу! Это не то слово — я хочу всегда! Итак, завтра я туда прихожу и подожду тебя за чтением. А ты рассказала своему другу, что тебе было совсем неплохо в моем маленьком домике?

— Он знает все. Но, душа моя, его тревожит одно обстоятельство: он боится, как бы я нечаянно не поправилась.