— Сыми-ка ты его часики, — вмешивается в не очень любезный наш разговор человек в драповой куртке.

— Не играй с парнишкой, — откликается его собеседник в лыжных штанах, — не для того мы здесь.

Я уже давно понял, с кем имею дело и о какой «музыке» идет речь. «Блатная музыка» — воровской разговор шпаны. Конечно, в этом подвале моим часам действительно ничего не угрожает. Тут тебе не одесский «толчок». Да и сами они сразу же от меня отодвинулись, перешли на шепот. Знают бывалые хитрованцы, что в бомбоубежище опускаешься с самым тебе драгоценным. И действительно, в подвале чемоданов полным-полно. Так на что же эти бандиты рассчитывают? Решение принимает старший из них, стриженный под машинку человек в лыжных штанах и ватнике.

— А зачем нам ночной пропуск? Кто-кто, а мы-то знаем, что есть и целиком эвакуированные квартиры, — слышу я.

— Отбой! — возвещает голос диктора в черной тарелке.

Дверь открывается, и старик в кожаной куртке кричит с порога:

— Выходить строго по очереди, не толпиться и не спешить, а главное, крепко-накрепко держать свои вещи.

Мои блатные знакомцы исчезают первыми. А я на всякий случай позвоню в угрозыск: может, там и заинтересуются.

От управдома — им оказался тот самый старик в кожаной куртке — звоню на Петровку, 38. К телефону подходит начальник отдела — так он мне представился — Стрельцов. Рекомендуюсь и рассказываю о заинтересовавшем меня инциденте.

— Сразу видно журналиста, — говорит он.

— Почему?

— Уж очень точны у вас словесные портреты. Ворье, конечно. Если попадутся, возьмем.

Я начинаю злиться.

— А если не попадутся?

— Попадутся. Для чего им в Москве сидеть, когда город эвакуируется? И есть действительно такие квартиры, из которых все жильцы выехали. Кстати, вы ко мне от управдома звоните?

— От управдома.

— Тогда скажите ему от моего имени, чтобы он завтра же вместе с участковым обошел все брошенные квартиры и опечатал их.

Передав управдому приказ уголовного розыска, ухожу наконец домой. Дверь открывать своим ключом не приходится, мать уже вернулась из убежища.

Мать в заплаканными глазами проводила меня к себе в комнату. Леночка лежала на кровати неузнаваемо похудевшая: волнения, волнения. Как-никак, а эвакуация — это далеко не праздник.

На круглом большом столе было навалено все, что мать собиралась увезти с собой. На три чемодана примерно. Я, как главный упаковщик, сразу же начинаю отбор.

— Ты не спорь, мама, Вадик знает, что нам понадобится, — говорит, не вставая, Леночка. — Театральные мои вещи у нас — в общем багаже вместе с декорациями. Ну а личное все, что нам может понадобиться, Вадим отберет.

У меня жесткий курс упаковки. Постельное белье? Хватит двух комплектов. На одном спите, другое стирается. Все шерстяные вещи прежде всего: зима в Куйбышеве тяжелая. На лето тоже немногое нужно. А это что? Сервиз? Хватит двух фаянсовых кружек и одной эмалированной для заварки. Двух глубоких тарелок достаточно, а может, и они не понадобятся, в столовке кормиться будут. Кухонную посуду сократить вдвое по той же причине.

Через час большой, а по-моему, даже слишком большой чемодан готов. Мать плачет, Лена молчит, а я ухожу от греха подальше. Курят у нас в передней — огромной и захламленной чьими-то сундуками и корзинами. Сейчас тут двое: портной Клячкин и оркестровый музыкант Мельников. Клячкин прозевал эвакуацию: мастерская его попросту разбежалась кто куда, а он решил твердо: из Москвы ни шагу! Стар, мол, для фронта, а рабочие руки и здесь пригодятся.

— На интендантский паек хоть сейчас иди. Портных, оказывается, и тут маловато. Фронт близехонек, а шинельки да ватники очень требуются, — ухватил я его реплику, — да и моя Анна Власьевна по специальности — брючница. А штаны кроить — что штатские, что солдатские, не все ли равно?

— Ну а мне не все равно, — откликнулся его собеседник. — Сейчас я в оркестре Большого театра, составили все-таки из оставшихся. Работаем по соседству — в Экспериментальном. И оркестр играет, и публики — полон зал. А что будет, когда наши к Мазилову отойдут?

— Не отойдем мы к Мазилову, Михал Михалыч, — вмешиваюсь я. — У нас в редакции два военспеца сидят. Они бы вам объяснили, что фронт под Можайском, а не в полуверсте от Москвы. Тысячи самолетов к Москве рвутся, а пропускаем мы их только поштучно. Да еще сбиваем где-нибудь на окраинах города.

— Был случай в истории, когда Москву сдали, Вадик, — мнется музыкант. — Страшно мне. По-соседски говорю: страшно.

— А вот до такой степени пугаться не следует: сквозь закрытую дверь слышно. — Это выходит из своей комнаты, присоединяясь к курильщикам, седой, коротко стриженный человек в морской тельняшке. Это командир ремонтирующегося в Мурманске бронекатера, приехавший по командировке в Наркомат обороны. Семья у него где-то в эвакуации.

— Не пугайтесь, дружище, — повторяет он, — я и без Вадиковых военспецов вам скажу, что к Москве они не прорвутся. История редко повторяется, да и стратегическая ситуация сейчас совсем другая, чем в годы Кутузова. Что было целесообразно тогда, не годится теперь, и наше военное командование хорошо знает об этом.

Раздался звонок. Протяжный и длинный, как звонят обычно почта или милиция. Я впустил участкового и двух его спутников: мужчину лет сорока, а может, и больше, к тому же давно не бритого, и женщину чуть помоложе. Оба — с чемоданами. В том, что это муж и жена, никто из нас не усомнился. Да и одеты они были почти одинаково: он — в черной кожанке, она — в матовом черном плаще, волосы от дождя мокрые. Но смотрели мы все не на них, а на участкового. Зачем он?

— Где тут у вас комната Пахомовых? — спросил он.

Я указал на левую дверь по коридору с краю:

— Так она же опечатана.

— Я ставил печати, я и сыму, — сказал участковый. — Вот, новых жильцов к вам привел. Их дом сейчас разбомбили.

Он уже снимал сургуч с двери.

— А законно ли это? — усомнился я. — Вернутся же когда-нибудь и Пахомовы. Не на фронт поехали, а на Дальний Восток. И все вещи их здесь.

— Не вернутся Пахомовы, — нахмурился участковый. Он смотрел не на нас, а себе под ноги. — Сожгли их эшелон под Москвой — две бомбы, одна за другой. И вещички их никто не востребует.

Мы молчали, пока новые жильцы размещались в комнате: где-то ведь надо жить.

Когда участковый ушел, новый жилец вышел в переднюю.

— Обычно так бывает: все соседи по квартире или друзья, или неприятели. И нам бы хотелось, чтобы вы приняли нас как друзей, — сказал он. — Прошу любить и жаловать, как говорят в таких случаях. Фамилия моя Сысоев, а зовут Павлом Филипповичем. Специальность — главный бухгалтер, работаю в промысловой кооперации. Иринка моя там же, только в другом отделе. На кухню не претендуем: обедаем в столовке, а завтрак и ужин можно и на электроплитке согреть. Возвращаемся запоздно, никого не побеспокоим. Иногда и дома сидим, если работы, как говорится, по горло. Людей-то меньше половины осталось, за троих приходится лямку тянуть. Вот такие-то пироги, друзья.

— Запоздно возвращаться — ночной пропуск надо иметь, — сказал Клячкин.

— И пропуска есть, и в темноте ходить научились.

— А с военной службой как? — спросил капитан.

— Забронирован по месту работы.

— Ну так до конца войны и проживете здесь. Соседи у вас все нестроевики. Один на флейте в оркестре играет, другой военные шинели шить собирается. А третий и хотел было в рай, да грехи не пускают. Только меня, может быть, вы в последний раз видите.

— Я так и понял, что вы человек военный.

— Березин, — назвал себя капитан. — В командировке здесь.

— Страшновато все-таки в Москве оставаться, — сказал Сысоев. — Столько пережито — не расскажешь. А бои все идут, и с боями все дальше отходим.

Капитан пожевал губами, будто какие-то нужные слова подыскивал. Щеки его еще глубже запали. Я все ждал, ждал этих слов и дождался: